Прилука медленно наполнялась дымом, тускло мерцали светильники, а из сеней уже высунулись огненные языки.

Безумие охватило людей, надежда покинула их. Держась друг за друга, кружили по прилуке, топтались. Кто-то прыгнул в окно и повис на копье.

– Выньте копье, дайте умереть! Чтоб вам…

– О… дыхать нечем!.. Дыхать… – ревел кто-то, лежа на полу и пряча лицо в шапку.

Каждую минуту огонь мог переброситься из сеней в прилуку.

– Улеб! Где ты? Слышишь, друг?

– Слышу, Буслай! – отвечал тот с перекошенным от ярости лицом.

Схватил обеими руками пустую бочку, поднял над головой и пустил ее в окно. Затрещали ломающиеся копья.

– Натужься, Улеб! Пропадем!

Храбр подхватил другую бочку, бросил и ее. Третья была с водой. Доброгаст видел в дыму: Улеб поднял ее, как щит (вода проливалась ему на ноги), и бросился с нею в окно. Отчаялись храбры, подхватили полумертвого Ярополка, выскочили вслед за Улебом. Над их головами сверкнули мечи. Потерявшие рассудок, охваченные паникой, люди выпрыгивали на траву, валились под копыта лошадей, падали сраженными. Некоторым удавалось спастись; с опаленными волосами, в горящей одежде бежал, светил во тьме, как факел, какой-то ремесленник. Доброгаст и храбры вступили в неравную схватку. Но уже со всех сторон, со всех разбуженных окрестных улиц сбегались горожане, швыряли в конников камнями и всяким дрекольем. Бурчимуха хватил мечом подвернувшегося коня. Рванулся конь, и грохнулся всадник на землю. Приставил к его горлу острие меча Бурчимуха, но неожиданно для себя отступил – перед ним лежал Златолист. Из-под черной стальной сетки глядели холодные глаза. Перед храбром промелькнули Десна… камыши… засека… пьяное лицо Буслая. Какую-то минуту колебался Бурчимуха, его толкнули, оттеснили конем.

– Идар! Глеб! Где вы? – кричал Доброгаст, сражаясь.

– Доброгаст! К нам! К нам! – отозвался Буслай-Волчий хвост.

Огненными вихрями бушевала улица. Вздыбилось пламя пожара, дышало знойно.

Доброгаст присоединился к храбрам, отбиваясь, они подошли к конюшне, но двери ее были настежь растворены, лошадей не было. Перелезли через плетень в кущу бузины, втащили обеспамятевшего Ярополка. Перевели дух.

– Кого нет? – тяжело дыша, спросил Улеб.

– Идара и Глеба, – ответил Доброгаст, отирая со лба пот. – Они вперед выскочили.

Княжича привели в чувство и двинулись дальше. Миновав несколько темных улиц, стали спускаться в кияньскую дебрь. Когда достигли дна урочища, из-за верхушек полыхнуло пламя – петушиный гребень: рухнула, должно быть, тесовая кровля прилуки. Стало темно, жутко, еще ближе сошлись вековые грабы, до верхушек поросшие холодным мхом. Черной тучею висела над головой гора Щекавица с могилою князя Олега.

Сгорела прилука «Чермный петух», погибло в ней много людей-золотых рук, киевских умельцев. Сгорел в ней и княжеский тиун-мытник, а от берестяной грамоты, в которую вдохнули киевляне свой гордый, смятенный дух, и пепла не осталось.

К утру Доброгаст с княжичем и храбрами окружным путем пробрались в Крещатую долину. Там их ждали отряды, готовые к решительной схватке.

Где свил гнездо орел, там поселился ворон… По всей площади княжеского двора пылились пышные багдадские ковры, земляной вал детинца украсили шелковые полотнища стягов – белые, с золотыми дубовыми листьями; кусты на воротах детинца, увешанные алыми и желтыми лентами, как костры, пламенели под ветром. Смоляной, пахучею хвоей была устлана дорога из внешнего града до самого храма Перуна; по ней медленно двигалось торжественное шествие. Сытые, лоснящиеся боками лошади дружно хлестали хвостами.

Златолист держался в седле прямо, чуть выпятив грудь и оттянув стопу назад, как истый русский витязь. Удобно в окованном серебром седле с нагибными луками и чепраком червчатого бархата. Приятной тяжестью висело за спиной ниспадающее тяжелыми складками багряное царственное корзно. Огражденный от народа ворами—легкими плетеными изгородями, несомыми стражей, Златолист видел море людских голов в выгоревших шапках и линялых платках да сияющие, отточенные лезвия секир над ними. Презренное людское стадо! Не нужен меч, с одним бичом в руке он погонит это стадо куда захочет, пусть только появятся печенеги. Златолист повернулся вполоборота и бросил меченому:

– Почему они молчат? Почему не видно упившихся?

Меченый смутился, заерзал в седле и зашептал:

– Кой-то злодей пустил брехню, что меды отравлены… боятся.

– Чушь! Покажите пример – пейте сами.

– Я, князь, отрядил уже кое-кого.

– Вот-вот, пусть упиваются кияне, – скривил в усмешке губы Златолист и поглядел за Днепр, в степь, туда, где синел край неба и откуда тяжело, будто коровы с водопоя, волочились тучи.

Если бы витязь с высоты своего седла вгляделся в происходящее кругом, он бы увидел, что народ шепчется и пересмеивается, кой у кого подозрительно топорщатся полы сермяги и блестит в рукаве нож. Он бы увидел, как на Самвате появляются кучки людей… Но Златолист смотрел поверх голов в степь…

Недобрым ропотом провожал народ дружинников.

– Видали самозванца? В великие князья посвящается, – громко так, чтобы все слышали, оказал Гусиная лапка. Голова и шея его были обмотаны тряпками, левая рука – в шерстяном чулке. Он то и дело подносил ее ко рту, дул.

– Морда-то, морда… что каблук стоптанный, – продолжал Гусиная лапка, – к святилищу поехал. Только не, примет Перун его требы.

– Эй, эй! Посторонись! Дай дорогу, – послышался чей-то неприятно громкий голос, – дорогу… так… стой здесь! – Двое холопов прикатили пузатую пятнадцативедерную бочку меда.

– Ф-фу! Ну и тягота! Подсобите, люди! – крикнул человек, с виду пьяница, рожа помятая, в синяках и ссадинах. – Ну-ка, братцы, разок. Навались!

Он суетился, потирал руки, подталкивал соседей, избегая смотреть в глаза.

Двое или трое подошли, помогли установить бочку, остальные стояли, смущенно переминаясь с ноги на ногу, – с чего это вздумалось пустоглазому потчевать народ. Холопы скрылись.

– Не толпиться, людие, без драки… всем достанется, – вконец разошелся человек, подбирая камень, чтобы вышибить днище, – вот у меня и ковш припасен, ай да князь… удружил милостивец Златолист, пошли ему Перун долгие дни.

Он стал колотить в днище, прибил палец, сунул его в рот, запрыгал вокруг бочки, кривляясь и похлопывая по ней другой рукой:

– Ан кусается как, голубушка пузатая!.. Ломает ее при народе… хе-хе… Но мы толстуху силком!

Человек вышиб дно в бочке, выловил щепки и продолжал все также неискренне:

– Подходите, братцы… пьяным медом, стоялым, угощает великий князь. Ох, как в нос шибает… от одного запаху одуреть можно… даром!.. Что нам? Все одно жизнь колесом… подходи!

– Третьего дня мечом угощал Пасычну беседу,[43] трупами Ручей[44] перекрыл, вчера «Чермного петуха» сжег, а нынче медом, – недоверчиво пробормотал кто-то.

– Подавиться ему костью у меня под столом, псу окаянному, – подхватил Гусиная лапка.

При этих словах суетившийся человек вздрогнул, как-то особенно пристально посмотрел на гончара, окинул взглядом припухших глаз его обмотанную тряпками голову, руку в чулке. Один из тех, кто ставил бочку, потянулся за ковшом. Толпа придвинулась.

– Стойте, кияне, – поднял руку Гусиная лапка, – говорю вам, – не пейте! Печенеги могут нагрянуть, Златолист их давно ждет.

– Какие там, к лешему, печенеги!

– Вот еще!

– Выдумывай.

Человек неестественно громко всхохотнул:

– Ох, насмешил, старче… насмешил, такое ведь скажет – печенеги! Сто лет их не было на Руси, так что не каркай, старик, крылья отрастут… Не слушайте его, люди, подходите!

Бочка стояла, заманчиво играя краями; светила янтарным огнем пахнущая днепровскими лугами жидкость. И нельзя было оторвать глаз от нее.

– Стойте, кияне, – возвысил голос Гусиная лапка, – отравлена бочка… жабы в ней утоплены, гадюки и скорпионы.