Он стукнулся лбом о ковер, где чернела тень великой княгини, просиял морщинками у глаз и по-язычески поклонился иконе, подаренной Ольге византийским епископом Иоакимом. Повернулся и затараторил:

– Волки на горку, а зайка с горки, скок-поскок, да в лесок. Елки дразниться, волки казниться, пташка чирик-чирик. Ах, как бы нашего дела да луна не проглядела! Доброй вам ночи, серые, зайки-то нынче смелые.

– Понес, все вокруг да около, – резко прервала его Ольга, – глупы твои притчи, без смысла, без разума.

Она словно окаменела, забылась, взгляд остановился на бледно светящемся язычке лампады. Чуть шевелились бескровные губы, зрачки глаз расширились, разгладились на лбу глубокие морщины. Лик Христа был залит красным светом, а княгине казалось, что это сын ее, непобедимый полководец Святослав, плавает в луже крови.

– В голове слабость, будто бы в колодец заглянула, – вздохнув, очнулась наконец княгиня, – да, много исхожено дорог.

– Каждая морщинка на челе – тропинка на земле, – подхватил Блуд.

– Премного грехов содеяно, – снова вздохнула Ольга.

– На земле горшки, а на луне вершки – вот какие наши грешки, – привстал на цыпочки вельможа, вытянул руки.

Над окном возились дикие голуби, мотылек дергался у лампады, где-то далеко начиналась протяжная песня.

– Матушка-княгинюшка, где же оно, счастье наше? Проросло ведь, хмелем перевилось и облетело, как липа осенью. – Блуд закусил нижнюю губу, было не всхлипнул.

Неловко кланяясь, в покои вошел огнищанин:

– Лекарь Абербан, великая княгиня, впустить?

Но в покои уже входил молодой среднего роста армянин в свободной, опадающей красивыми складками одежде.

– Привэт тебе рэгия Куявии, великий Ольга! Адын голубой цветок – сунбул растьёт на горе Арагац, говорит мая друг песнотворец Нарекаци, а другой цветок растьёт на Киевской гора.

Абербан одним движением перекрестился на образ и изящно поклонился Ольге:

– Мы будем щупать твой священный косточка и лить в твое брюхо настой-джан из осэм трав.

Блуд отошел к окну, оглядел город. Два упившихся ремесленника, поддерживая друг друга, взбирались на гору, тащилась повозка, груженная задымленною рыбой, трое всадников в роскошных одеждах проскакали в сторону Аскольдовой могилы. Прошло несколько минут.

– Я сдэлил все, остальное пусть сдэлит Господь Бог, – послышался наконец вкрадчивый голос Абербана.

Блуд поманил лекаря пальцем и, когда тот подошел, заглянул в его темные глаза:

– Э… э… как тебя?

– Абербан из Аштарака, – ответил тот.

– Вот что, Абербашка, приготовь мне несколько капель… понимаешь? Верных капелек, так, чтобы нежданно-негаданно… возьми!

Золото блеснуло в руках вельможи и скрылось в широких рукавах армянина.

– Блеснет рыбка боком – невод бросай, – подмигнул Блуд.

– Я всэгда рад слюжить хорошим человек, – не без иронии отвечал лекарь.

Оставив на столике из белого явора снадобья в глиняных пузырьках, он вежливо поклонился и бесшумно вышел.

– А я вот что говорю, матушка: над землей погасли звездочки, по земле шакалы бегают, на макушки брешут городские, – зачастил вельможа, – идет оно тучей-тучею, бедою неминучею…

– Да ты меня не путай, – нахмурилась Ольга, – кто там бегает? Какие тучи? В голове у тебя, неразумного, тучи!

Голос княгини был строг, она насторожилась.

– Степь на нас подымается, слышишь ли, – выпалил Блуд, – печенеги идут всеми улусами.

– Это Курей, значит? Но он дрожит при одном имени Святослава.

– От Дуная до Киева не один день пути, княгиня. Надо гонцов послать.

– Шли того, что с грамотой прибыл.

– Доброгаста-то? Нет, он мне здесь понадобится. Смышлен холоп.

– Ты – нарядник, делай по разумению.

– Печенеги, княгинюшка, разнесли многие заставы на Десне… У них стяги из собачьих шкур с конскими хвостами, пьют они из черепов; из кожи с голов делают полотенца, а кожу с туловищ набрасывают на лошадей вместо попон. Волчьи обычаи у этих людей; они обдирают и жрут всякую нечисть, даже сусликов.

– Свят, свят! – перекрестилась Ольга. – Дай знать воеводе Претичу, пусть соберет ратных людей и войдет в Киев.

Она не на шутку встревожилась и хотела еще что-то добавить, но скрипнула дверь.

– Из города Искоростеня Златолист, – объявил огнищанин, скрывая поклоном кривую ухмылку.

– Он знает, что я тут? – подскочил к нему Блуд.

– Нет, я не говорил, – ответил огнищанин.

– Молчи же! – пригрозил вельможа.

– Зови, – приказала Ольга спокойным голосом.

Блуд, не раздумывая, шмыгнул в угол, зашуршал складками занавеси, притаился.

Послышались тяжелые шаги… все ближе… ближе… Клубок застрял в горле Ольги – хотелось встать, гордо, по-княжески, выпрямиться, сжать крепкий посох… Хоть бы княжеская шапка была под рукой, дорогая шапка – вся в самоцветных, играющих огнем камнях.

Загремели шпоры, заколебался огонек лампады, метнулась с пола на стену Ольгина тень. В покои вошел безбородый витязь, облаченный в панцирь и поножи. Тотчас же за его спиною выросли меченые.

– Н-ну? – медленно протянула княгиня.

Низко поклонились меченые, словно их ветер пригнул. Златолист стоял несгибаемым. Наступило неловкое молчание.

– Как здоровье, княгиня? – спросил наконец один из меченых.

– Слава Богу, – ответила Ольга.

– Слава Даждь-богу, – дерзко возразил кмет.

Великая княгиня вздрогнула, но сдержалась, только хищные пальцы сильнее впились в густой мех полости.

– С чем пожаловал, витязь? По какому случаю?

Глаза того потемнели, со лба к самому переносью съехал стальной обруч.

– Ты все узнаешь, княгиня… Я напомню тебе о разоренной Деревской земле, о сожженных городах, замученном люде… Как жгла его в банях, закапывала живьем, морила голодом. Кровавые тени будут скитаться по Деревской земле, пока не настанет день мщения, а он недалек – придется тебе, княгиня, ответ держать за все древлянские козни!

Ольга усердно крестилась, но не в силах была оторваться от странно притягивающих глаз. Будто только и можно смотреть, что в глаза. А взгляд ведь бесстыжий, искушающий.

– Нет, ты уйдешь из Киева, добром уйдешь, – задохнулась княгиня, – клянись мне… Иначе худо тебе будет. Это говорю я… твоя княгиня… И ни слова про древлян, язык-помело! Тебе ли о них говорить… гнусному добытчику… Я о Руси думала, не уставала, тащила их из темных лесов к свету… землю собирала. А они упирались, медведи упрямые, войны затевали. Любо им было жить по-звериному; хоть в берлогах, да не под Киевом. Вчетвером горшок лепят по сию пору, петушиным гребнем голову чешут.

Ольга гневалась все сильней:

– И ты, нечестивец, смеешь меня упрекать? Ты, сын древлянского князька? А кто за тобой?.. Люди?.. Нет! Нет никого за тобой, один ты, добытчик! Знаю, о чем мыслишь. Сказано пророком Исаией: «Ноги их бегут ко злу, и они спешат на пролитие невинной крови; мысли их – мысли нечестивые; опустошение и гибель на стезях их…» Не получится! Киев восстанет!

– Ан получится, – усмехнулся витязь, наслаждаясь замешательством Ольги.

– Уходи! – возвысила голос до крика великая княгиня, пытаясь приподняться на руках. – Уходи, иначе тебя распнут, сатана!

Златолист хрипло рассмеялся.

– Антихрист! Проклятье на весь ваш род!

Ольга схватила подушку, хотела швырнуть ее. Вспыхнули пустые глаза кмета…

– Господь покарает тебя! Ты не закроешь его от меня! – сдерживая рвущуюся наружу силу голоса, говорила Ольга. Мерещилось, что за спиною его встали все те, кто не пошел с сыном ее, Святославом: богачи и земледельцы.

Чувствовала необъяснимый, невольный страх. Будто раскрылась яма, в которой живьем погребли восставших древлян…

Но месть была справедливой!.. Страшной казни предали древляне Игоря Старого. Они схватили его, когда он, не добрав дани, возвращался с полпути в Искоростень, привязали за ноги к вершинам двух нагнутых сосен и отпустили их… Это сделал Мал!

И тогда она пытала князя Мала. Как он кричал, когда положили ему на грудь раскаленный меч! Вот он висит на стене, этот меч – хранитель власти, тяжелый, булатный, смотрит на нее холодным глазом диаманта.