В общем, наконец мы смогли поговорить. Для начала Николай Иванович извинился. Я только махнула рукой и поинтересовалась, зачем он все-таки пожаловал в столь поздний час. Я подозревала, что основной целью было не сообщение о болезни Алика.

Николай Иванович достал из портфеля три толстые тетради в клеточку и протянул мне.

– Что это? – спросила я.

– Дневники вашего Алладдина Николаевича. У меня волосы дыбом встали, когда я их прочел.

Я приподняла одну бровь. Майор что, хочет, чтобы теперь они у меня встали? Делать мне нечего: читать чьи-то дневники. То, что понаписал Алик, меня, откровенно говоря, нисколько не интересовало, даже если там и было что-то о моей скромной персоне.

Майор не хотел, чтобы я тратила слишком много времени, а только попросил меня ознакомиться с неким списком из двадцати семи фамилий, указанных красными чернилами. Кого из этих двадцати семи лиц мужского пола я знаю?

– А в чем дело? – тут же заинтересовалась я, даже не прочитав все фамилии.

Николай Иванович рассказал мне жуткую историю (вольный пересказ содержания дневников), от которой у меня холодок пробежал по коже.

Алик родился где-то на Украине. Это я и так знала: он потом даже занимался с каким-то специалистом, чтобы избавиться от акцента, но этот акцент все равно проявлялся, когда он очень волновался или ругался с кем-то. Честно говоря, я в свое время очень удивилась, став свидетельницей их скандала с Максимовым. Я не поняла в первый момент, что это Алик орет. Но обычно он очень хорошо говорил.

В те годы, когда рос Алик, было принято заниматься в каких-то кружках или секциях, и все занятия были бесплатными. Поскольку Алика не взяли ни в какие спортивные, а мать считала, что ему обязательно нужно двигаться, «чтобы энергия не пошла не в то русло», она отдала его в народные танцы. Там за Алика тут же ухватились, так как испытывали вечный недостаток танцоров мужского пола.

Затем он поступил в балетное училище, причем пришел туда только в седьмом классе. Но его взяли. И совсем без блата. При одном условии: надо было ублажать одного педагога.

Алику хотелось славы, денег, известности. В его родном городке над ним издевались, его часто били, а он не мог за себя постоять. В обычной школе он всегда был предметом насмешек, в частности, из-за занятий танцами. А он без них уже не мог жить. Алик решил, что станет знаменитым и всем покажет. И он очень хотел учиться в балетном училище, где все мальчики танцуют и он не будет предметом насмешек. И если он приглянулся одному из педагогов – ну что ж, за все в жизни надо платить. Алик уже в те годы был наслышан об однополой любви.

В балетное училище он поступил, после окончания его зачислили в труппу одного известного театра (за что он тоже заплатил телом), но случилось непоправимое: он попал в автомобильную аварию и сломал ногу. На балетной карьере пришлось ставить большой жирный крест.

Но Алик нашел в себе силы начать жизнь по-новому. Пусть он не может танцевать сам, он будет учить других. Он поступил в Институт культуры.

Затем он несколько раз менял места работы, каждый раз устраиваясь на более престижную службу, его материальное положение постоянно улучшалось. Но ему приходилось платить своим телом за все и всегда. Ему на пути попадались настоящие садисты, над ним измывались, в него плевали. Однако он всегда получал то, что хотел.

– Это просто кошмар какой-то, – сказал мне Николай Иванович. – Или мужику страшно не везло в жизни, или он здорово все преувеличивает.

– В своем дневнике? Ну если он только был психически ненормален и все воспринимал гипертрофированно. Хотя я бы не сказала, что Алик был неадекватен…

Я глубоко задумалась. Алик несколько раз плакался мне на жизнь, в особенности на гастролях. Анька его слушать не желала и уходила из комнаты, а я Алику сочувствовала. Он был очень несчастным человеком. Но мне он в основном рассказывал про свою неразделенную любовь (с лицами своего пола, естественно). Я даже могу сказать, что с Аликом мы дружили. И я его жалела. Наверное, я в некотором роде воспринимала его, как убогого. А ведь к убогим и юродивым на Руси всегда было определенное отношение, не так ли? А я – русская баба.

– И что? – посмотрела я на майора.

В общем, в жизни Алику встретились двадцать семь человек, которые над ним или издевались, или унижали его, или были очень жестоки к нему. Алик не забыл никого.

Он не знал, от кого подцепил страшную болезнь, но решил отыграться за все свои унижения и несчастья. Он стал разыскивать тех, кто, как он считал, ему был что-то должен. Каким-то образом ему удавалось склонять их к связи.

– То есть вы хотите сказать?.. – открыла я рот, глядя на Петрова.

Он кивнул.

– И теперь все двадцать семь?..

– К счастью, он не успел. По крайней мере, судя по дневнику. Тут только двенадцать фамилий, против которых поставлены крестики.

Я открыла последнюю тетрадь и изучила список.

Юрки, погибшего вместе с Аликом, в списке не было вообще.

Но имелся Максимов. Против его фамилии стоял крестик.

Мне также были известны еще две фамилии: довольно популярного певца (с крестиком) и балеруна (без крестика), о чем я и поведала Николаю Ивановичу.

Он молча кивнул и спросил, что я обо всем этом думаю.

Мне было плохо. Я невольно стала просчитывать варианты, то есть возможные связи. Но вначале следовало уточнить один вопрос:

– Максимов был бисексуал? Я, честно говоря, всегда считала его… простите, обычным кобелем.

– Был, – кивнул Петров. – Жена подтвердила. Редко, но гомосексуальные связи у него бывали.

Я закрыла глаза. Ритка Максимова, Юлька, Женька, Ленка Морозова из нашей группы сопровождения, к которой Максимов питал симпатию и, как я предполагаю, трахал ее, рыженькая журналистка из одного бульварного листка… И сколько еще девчонок в разных городах и странах, куда мы ездили на гастроли… Боже, какой кошмар!

Николай Иванович тем временем достал лист бумаги и записывал все сведения, которые я ему давала. Теперь я уже ничего не скрывала от представителя родной милиции. Я была в состоянии, близком к шоковому.

– Что вы теперь будете делать? – посмотрела я на Петрова после того, как он закончил писать.

– Работы – непочатый край, – вздохнул он. – И как всегда, не хватает людей. Раньше проще было, порядка больше, жилось спокойнее, – Николай Иванович опять вздохнул. – Преступлений меньше совершали, жестокости было меньше, озлобленности, а люди были добрее. Не было богатых. Никто не мог взять и купить ракету, танк, да и «калашникова» с «макаровым». А сейчас денег столько, что… Все и покупают: кто «макара», кто самолет, а кто и полк со всей техникой и личным составом. Все преступления от денег. Все зло от них. Ладно, хватит, что-то я разошелся. Спасибо за помощь, Настя. Ты хоть немного сократила мне объем работ, – майор кивнул на исписанные листки. – Всех надо отрабатывать. Ты теперь понимаешь, сколько человек имели претензии к Алику? Могли иметь. И к Максимову, кстати, тоже. Юра-то ваш явно погиб за компанию. Убийца не мог оставить его в живых как свидетеля. Да и Алик, не исключено, с Юрой многим делился.

Николай Иванович тряхнул злополучными тетрадями и добавил, что ситуация с убийством продюсера, балетмейстера и гитариста значительно осложнилась. Появились новые версии и новые мотивы.

– В общем, Настя, прости за беспокойство. Позвони, если что-то придет на ум.

Николай Иванович поднялся.

В эту минуту прозвучал звонок в дверь. На него жали долго.

24 ноября, среда, вечер

– Неужели Агнесса пожаловала? – спросила я, обращаясь не к Николаю Ивановичу, а думая вслух. Потом посмотрела на майора: – Поможете, если что?

Он только усмехнулся, но вышел вслед за мной в коридор, оставив свой портфель в комнате.

Мама, на свое несчастье, уже открыла дверь.

К нам в квартиру, оттолкнув маму в сторону, влетели две разъяренные фурии в одинаковых искусственных шубах. Говорю, что шубы искусственные, потому что того количества зверей, которое потребовалось бы на натуральные этим дамам, в лесу просто не бывает: бабищи были обширны, как Родина-мать. В моем просторном коридоре им было тесно – Анька казалась стройной балериной по сравнении с мамой и дочкой, а я решила, что эти фурии находятся именно в таком родстве: одна была более молодой копией другой.