Я боялась думать о Висе. Иногда меня посещала безумная надежда, что, может быть, керато только ранили, и моим друзьям удалось ее выходить. Но потом я вспоминала, что никто из них не умеет лечить раны, и тогда представляла себе предсмертные муки несчастного животного и именем Келлион призывала на нее легкую смерть. Виса, сестренка моя, неразумная тварь, согревавшая меня холодными ночами и отдавшая за меня жизнь! Каждый ли, наделенный разумом, имеет такое благородное сердце? И слезы, злые, безнадежные слезы наворачивались на мои глаза. Даже если я обрету свободу, нам уже не встретиться…

Тихий стон отвлек меня от грустных мыслей. Темноволосая раздраженно ворочалась на своей перине. Наверное, ушибы не давали ей спать. Я вряд ли чем-то могла ей помочь, но мне было очень одиноко. И вот я перебралась в ее угол и тихонько спросила:

— Не можешь заснуть? Я тоже. Поговори со мной, сестра!

Я обратилась к ней так, как называла любую в храме Келлион. На языке Лесовии, который мы обе знали, это звучало совсем непривычно.

Женщина села, и в лунном свете я увидела, что ее лицо мокро от слез. Ей все-таки было далеко не двадцать лет, и она снисходительно взглянула на меня с высоты своего возраста, но не стала прогонять девчонку.

— О чем ты хочешь разговаривать? — с усмешкой спросила она. — Каждое наше слово услышат прежде, чем мы его произнесем.

— Нет, мы очень-очень тихо… Меня зовут Шайса.

— Омма, — сказала она и пояснила: — Это мое имя. В его выговоре мне почудилось нечто знакомое.

— Ты не из Леха? — спросила я.

Омма быстро бросила на меня внимательный взгляд.

— Ты угадала. Я родом из Леха, дочь знатного рыцаря. Но шесть лет назад меня отдали замуж за Аттера, племянника короля Ромеса. Слыхала ли ты о великом Ромесе?

Я задумчиво кивнула, вспоминая рассказы Готто. Он действительно упоминал Ромес, великий город рыцарей и оружейников, которому Лех платил ежегодную дань, в том числе и красивейшими девушками-невестами. Но как жена принца, из города, окруженного крепостной стеной в четыре человеческих роста и рвом со специально обученными гигантскими ящерицами, могла оказаться в повозке купца Итаки? Я робко спросила Омму об этом. Она вдруг резко мотнула головой и спрятала лицо в ладонях.

— Иди спать, девочка, — горько сказала она.

Мне не оставалось ничего, кроме как тихо отползти обратно на свою перину. Я думала, что так и не усну, но спасительный сон наконец даровал мне на несколько часов забвение.

И вот потянулись долгие дни в неволе. Чем больше проходило времени, тем крепче охватывало меня отчаяние: ни распорядок нашей жизни, ни устройство дома — ничто, казалось, не давало даже малейшего намека на возможность побега. Всюду за нами следили зоркие глаза надсмотрщиков.

Язык, на котором говорили Итака и другие купцы, тоже оказался мне знаком по книгам. Через несколько дней я научилась распознавать слова, которые раньше только читала на бумаге, и могла бы сносно объясниться на этом языке, если бы кому-то из обитателей этого дома понадобилось выслушивать рабыню. Для общения с нами надсмотрщики использовали язык Лесовии, который, как и говорил мне в свое время Рейдан, оказывался самым распространенным в мире — вероятно, вследствие его простоты.

Ночами я плохо спала и часто просыпалась, вспоминая обрывки снов. Мне часто снились родители. Они были какие-то далекие, они словно не видели меня и не могли мне помочь, встречаясь со мной глазами, они не узнавали меня, и от этого я порой плакала во сне. Однажды я увидела во сне Рейдана. Утром я силилась вспомнить сон, чтобы беречь потом это воспоминание, как драгоценность, но ничего, кроме светлого ощущения счастья, я не вспомнила. Я любила свои сны, даже грустные, потому что над ними не имели власти ни Итака, ни надсмотрщики. Во сне я снова была свободна…

Днем же самыми приятными мгновениями для всех девушек были ежедневные двухчасовые прогулки по внутреннему дворику. Он находился между высокими каменными стенами, и выбраться из него было совершенно невозможно, поэтому нас запускали туда гулять одних. Я долго думала, как можно было бы воспользоваться этим, но ничего так и не пришло мне в голову.

Так вышло, что мы с Оммой стали держаться обособленно от всех остальных. Девушки, еще в повозке болтавшие между собой, чувствовали себя уже старыми подругами, светловолосая толстушка сошлась с худой тридцатилетней женщиной — я все время улыбалась, глядя на эту забавную парочку — а мы все время сидели на берегу пруда или бродили вдвоем по тропинке, выложенной разноцветными камешками. Говорили мы мало. Омма не хотела рассказывать свою историю, а я по понятным причинам тоже не пускалась в откровенности. Иногда Омма вспоминала о Лехе, прибавляя яркие детали к рассказам Готто, но никогда не говорила о своей жизни в Ромесе. Однажды, когда пошла уже вторая неделя нашего пребывания в доме Итаки, я не выдержала и призналась ей, что влюблена. Омма улыбнулась мне, как если бы была моей матерью, и попросила рассказать про мужчину, о котором я тосковала. Не знаю, было ли ей на самом деле интересно меня слушать, но я не заметила, как пролетело время, пока говорила про Рейдана, про Готто, про свои сомнения. Я умолчала только о своем появлении в этом мире.

— Значит, он намного старше тебя, этот Рейдан? — спросила она, когда я закончила.

— Да, но это не имеет значения, — с горячностью ответила я, — он выглядит моложе своих лет, он все еще красив, по крайней мере, мне так кажется.

— Это самое главное, — ласково улыбнулась мне Омма. — Но он, наверное, годится тебе в отцы?

— Боюсь, он тоже так считает, — горько вздохнула я.

— Какая ты еще маленькая, Шайса. Ты влюблена в него потому, что он напоминает тебе отца.

Я хотела было возразить, но смутилась: действительно, в моем чувстве к Рейдану было много от восхищения отцом — сильным и мужественным, каким он и должен быть в представлении дочери. И все-таки одновременно я порой испытывала к нему совершенно противоположное чувство: как если бы он был моим ребенком, нуждающимся в заботе и защите. Я хотела сказать об этом Омме, но та вдруг спросила:

— А этот, другой, юноша из Леха? Как он-то оказал ся в ваших диких краях?

Я поведала ей историю Готто. Омма слушала меня внимательно и тут уж ее интерес был неподдельным.

— Привиделось лицо звезды? Как странно. У нас рассказывают древние легенды, будто бы в старину звезды правили миром.

— И этот мир был единым процветающим городом, — добавила я.

Омма внимательно на меня посмотрела.

— Для лесной девчонки ты слишком много знаешь, Шайса. И рассказываешь о себе не больше моего. Похоже, у тебя, кроме любовной, есть еще какая-то тайна.

— У меня действительно есть тайна, — смущенно прошептала я, — но я не имею права об этом говорить.

— А я могла бы рассказать о себе. Только… Это очень гадкая история.

Омма замолчала и больше ничего не сказала до конца прогулки. Она просто сидела, подставив лицо солнцу, пока надсмотрщик из окна не велел ей спрятаться в тень. Но уже покидая садик, она вдруг шепнула мне:

— Я кое-что придумала Шайса. Завтра, на прогулке, когда никто не сможет подслушать…

Однако вечером случилось нечто непредвиденное. Рабыни, как обычно, принесли нам поднос с ужином и начали причесывать нас перед сном. Вдруг девушка, водившая гребнем по моим волосам, что-то сунула мне в руку. От неожиданности я сразу взглянула, что это такое. В моей ладони оказалась тоненькая полоска черной кожи, на которой ножом было выцарапано: «Мы в Цесиле». Подписи не было, но я ни секунды не сомневалась: записку прислали мои друзья. Лех, Ромес, а также Мидон и Фолесо пользовались старинной письменностью, которую давно забыли в Лесовии. Лесовики писали маленькими картинками, которые обозначали то целое слово, то цифру; насколько я поняла, это была самая распространенная письменность, ею пользовались и цесильские купцы. На кожаной полоске же я увидела знакомые буквы, которые выучила еще в храме: так писали все авторы старинных книг. Готто, уроженец Леха, конечно владел этой грамотой.