— Позавчера доложила, а вчера знаешь, что случилось? Самоубийство в помещении филиала. Меня три часа допрашивали в полиции.

— Этого нам еще не хватало.

— Явился один старикан-сицилиец. Судя по всему, крупный мафиозо. Привел с собой двух свидетелей. Ну, знаешь, как они делают: жизнеописания сдают здесь, а в Архив едут налегке, только для сдачи крови. Не тащить же свидетелей с собой. И жизнь у сицилийца, конечно, чистая и непорочная. Только и делал, что трудился, помогал близким, ходил в церковь, платил налоги. Причем по лицу видно, что сам во все это уже верит.

— Да, я тоже таких навидалась.

— Свидетели расписались на бланке сдачи, передали его в окошко. И тут один из них, совсем дряхленький, спрашивает: «Синьора, это именно тот документ, который будет храниться у вас до Страшного суда?» — «Да, — говорю, — вместе с жизнеописанием». — «Я очень прошу вас сделать к нему одно небольшое добавление». И преспокойно так кидает в рот какую-то капсулу. И тут же падает. Потом оказалось — цианистый калий.

— Силы небесные!

— И что теперь делать? От полиции я кое-как отвязалась. Но мафиозо требует назад текст и деньги. Добавление его совсем не устраивает. А мы? Должны мы выполнить последнюю просьбу покойного?

— Без отца Аверьяна тут не решить.

— Вот и я так думаю. Послала запрос.

— Видишь. Все равно тебе нужно ждать ответа.

— Лейда, сегодня не могу. Клянусь.

— Ты не бойся, он бывает очень милый. Особенно в первый день знакомства. Будет стараться тебя очаровать. А завтра его корабль уходит, я увезу Олю обратно в школу — и все.

— Нет, вижу, от тебя так просто не отвяжешься. Только клянись, что не проболтаешься?

— На кресте? на крови?

— У меня у самой свидание. Через час. А в моем возрасте, сама понимаешь, это не так часто выпадает.

— Неужели с Джерри?

— О-xo-xo — теперь она головой качает. Осуждающе.

— Ты же знаешь, я не ханжа, просто…

— С Аароном мы видимся даже реже, чем в Европе. Умберто старается держать его подальше от отца Аверьяна (держит, как козырь в рукаве), гоняет по филиалам. А когда встретимся, разговоры только об одном: чтобы я подействовала на Фанцони, уговорила их не прекращать финансирование Фонда. Но что я могу поделать, если они утратили интерес. Архив захватил их обоих с головой.

— Я слышала, что Силлерсу не продлили контракт в этом году.

— Знаешь, Аарон — это самое серьезное, что было у меня в жизни. И так и останется. Я все сделаю, чтобы его ничем не ранить. Только ведь и от серьезного устаешь. И начинает снова хотеться того же, о чем мечталось в детстве. Чего мы все в глубине души хотим. Чем нас можно взять безотказно. Чего мы все безусловно заслуживаем: слепого, оглупляющего обожания. И если выпадает такое на старости лет… Не знаю, чем я его приворожила. Может быть, тем, что так круто обошлась при первой встрече в Париже. Но, в общем, ты понимаешь…

— Я понимаю, — сказала Лейда.

Она обвела взглядом посетительниц кафе, реку за окном, официанток, одетых по той же моде, что и девица в старинной башне. Печальной негритянке, сидевшей неподалеку, принесли какие-то колбаски, потрескивавшие в синем пламени. Судя по мощным объемам, распиравшим ее платье, колбаски были всего лишь началом большого дня, легкой пристрелкой. В глубоком вырезе большие черные груди от одиночества прижимались друг к другу.

На секунду Лейда зажмурилась от фотовспышки.

Потом из-за темных кругов, плывущих перед глазами, появилось смеющееся лицо дочери.

— Давно, давно мечтал об этой игрушке, — говорил Эмиль, вертя в руках поляроид, бережно извлекая из него наливающийся красками снимок.

Оля смущенно поглаживала новенький магнитофон, висевший у нее на плече, разводила руками, показывала глазами на отца — «он, все он». Другая обновка красовалась на ногах: модные плетеные босоножки, из которых острые ноготки выглядывали, как жадные птенцы из гнезда.

Лейда взлохматила ей волосы, улыбнулась.

— Как поживать матюшка-Россия? — спросила Сильвана, протягивая руку. — Кэптан на корабль поживать неплох, вижу сама. Дают много валюта.

— Увы, больше не капитан. Второй помощник — только и всего. Понижен в должности за плохое воспитание дочери. Как мне сказал на собрании один высокопоставленный деятель: «Да я бы скорее своими руками задушил, чем дал за границу удрать».

Оля, держась за его локоть, пританцовывала на месте, по-балетному оттягивая носки. В свои четырнадцать лет она уже была одного с ним роста. Поездка в большой город, встреча с отцом, подарки — всего этого оказалось достаточно, чтобы растворить обычную надменно-загадочную мину на ее лице. Девочка, падкая на игрушки, без труда побеждала неприступную снобку из дорогой частной школы. В другое время Лейда только порадовалась бы этому. Но сегодня даже веселье дочери оборачивалось чем-то тягостным: лишней петлей, подтягивавшей ее навстречу неумолимости семейного торжества.

Они вчетвером вышли на улицу. Эмиль продолжал щелкать поляроидом. Снял дам на фоке рекламы кафе. Попытался заставить Олю повиснуть у них на плечах, нацелился снизу, присев на корточки. Но в это время Сильвана с воплем «Wait a minute!» ринулась на контролера, который подсовывал штрафной билетик под стеклоочиститель ее машины. Перепалка, спор вокруг счетчика, циферблаты часов протягиваются под нос противнику… Она проиграла, пихнула в сумочку штрафной билет, сердито прыгнула за руль, уехала.

Лейда со вздохом взяла бывшего мужа под руку.

Бабка Наталья сумела вывезти с собой так много памятных безделушек, картинок, пепельниц, старых фотографий, что ее бостонское жилье стало похоже на умелую декорацию, изображающую их старую таллинскую квартиру. Разговор за обедом перелетал по кругу, как волейбольный мяч, — не падая. Все четверо так долго не виделись, что как бы получали возможность покрасоваться друг перед другом в бесценном и недолговечном наряде новизны.

Мяч у каждого был свой.

У Эмиля — морские байки, российские анекдоты, его новая семья, «да-да, Оля, надо бы тебе повидать когда-нибудь сводную сестренку». У бабки Натальи — все трамвайные маршруты, которые она уже освоила в Бостоне, все окрестные магазины, где ее знали как «найс рашн лэди», все новые знакомые, которые у нее завелись. Она даже ни разу не попыталась подсунуть в свои истории какое-нибудь доотъездное старье. Оля с жаром просвещала свою темную родню, втолковывала им разницу между джазом, попом, роком и свингом. («Вы только послушайте, как она шпарит английские имена!.. Совсем без акцента… В магазине ее все принимают за американку… А русские слова начинает забывать…») Разговорный мяч у Лейды был самый маленький (Архив и Илья — запретные темы, — а о чем еще говорить?), но и она время от времени завлекалась, подбрасывала что-то в семейный гомон.

После обеда настала очередь бабки вести внучку в супермаркет за подарками. Обе так возбужденно предвкушали этот поход, что удержать их дома — об этом нельзя было даже заикнуться. Когда они ушли, Лейда попыталась сбежать на кухню, спрятаться за мытье посуды. Но Эмиль взял ее за руку, привел обратно, усадил за стол.

— Ну что ты? Что?… Не съем же я тебя… Почти три года все же прошло… Я все… Почти излечился… Просто посидим, поговорим по-дружески…

Он стал рассказывать, каким целебным оказался для него ее отъезд. Все же верно говорит народная мудрость: «с глаз долой — из сердца вон». Как не стало адреса, куда письма писать, и окон, под которыми торчать, — так и начало утихать, забываться. Вообще-то на пятом десятке начинаешь что-то понимать про все это. Что любовь любовью, а есть еще голод сердца. И их очень легко спутать. Хотя голод, может быть, посильнее любви и долговечнее. Видимо, у него как раз так. Любовь уходит, начинается голод. Потому что он хотя и счастлив с новой семьей, а снова начал встречаться с одной…

— Тоже докторша, как и ты, наваждение какое-то… Только красивая… Ой, прости… Я хотел сказать, что в ней меня лицо сильнее волнует, чем все остальное. С тобой было не так. С тобой: голос и как ты двигалась. Помнишь, ты сердилась, когда я к тебе приставал, что, мол, трубку телефона неправильно положила или шлепанцы не туда поставила? Хочешь, сознаюсь? Мне просто хотелось, чтобы ты еще раз прошла передо мной. Хотелось посмотреть, как протянешь руку к трубке, как нагнешься за шлепанцами, А помнишь, мы жили неделю на Украине, снимали домик у коваля? У того, который заранее днем кричал из кузни жене, что будет делать с ней ночью? Оле тогда сколько было?… Год?… два?… Мы тогда еще…