Несколько раз Илья пытался писать старым школьным друзьям в Таллин, отцу в Ленинград и незаметно опускать в почтовый ящик в городе. Но ответа ни от кого так и не получил. Пытался звонить с городской почты — «номер не отвечает», говорили ему всегда. Где-то, как-то, чья-то невидимая рука пережимала все тонкие проводки, связывавшие его с прежней жизнью. Месяца два назад демобилизовался его приятель — ленинградец, — и он дал ему телефон Виктории, просил позвонить и потом все ждал вести. Но так и не дождался — запретил себе думать об этом.

Два истребителя вылетели из-за отрога горы, низко прошли над морем, исчезли, и только после этого приплыл рев их моторов и стрекот пулеметов. В короткие летние месяцы маневры шли почти непрерывно. По ночам было трудно заснуть — пол в казарме вздрагивал от дальних и ближних разрывов, стекла дребезжали. Одеяло, натянутое на голову, не спасало ни от грохота, ни от белесого света, лившегося с северного неба во все окна.

Солдат, работавших в мастерских, редко посылали на учения. Но за два первых года Илья и насмотрелся на эту игрушечную войну, и наслушался ее грохота вблизи, и настрелялся. Хотя так и не научился подавлять странное волнение, которое вызывало в нем прикосновение к оружию. Приклад автомата, пистолетная обойма, рукоятка гранаты, пушечный снаряд так тяжело и властно ложились в ладонь, словно вливали через нее слепую и безжалостную силу, заключенную в них. И сила эта незаметно начинала пьянить, заполнять грудь, напрочь вытесняя повседневные тревоги, тоску одиночества, горечь разочарования, а главное — жалость к себе и к другим.

В дни артиллерийских стрельб их обычно привозили на батарею часа за два, чтобы расчеты всё могли отрепетировать еще и еще раз. Чем напряженнее и дольше ждали сигнала «тревоги», тем неожиданней он вонзался в нервы. Подчиняясь замаскированному, зарытому на высотке радару, все шесть пушечных стволов дружно начинали подниматься, поворачиваться навстречу невидимой угрозе, заряжающие с лязгом кидали снаряды в лотки, автоматическая железная рука высовывалась на мгновение, хватала нос снаряда, взводила взрыватель на нужное число секунд полета, после чего снаряд исчезал в стволе и залп ударял по перепонкам сквозь забитую в уши вату. Потом высоко в небе вспыхивали комочки разрывов, висели там, притворяясь игрушечными облачками, оставляя невидимой тучу летевших на сотни метров осколков, а новая шестерка снарядов уже шла вслед, чтобы изрешетить рваным металлом следующий кусок прозрачной голубизны. И хотя обстреливаемые самолеты летели с другой стороны незримой зеркальной плоскости, возведенной в небе радаром, хотя снаряды настигали только их изображение на мерцающем зеленом экране и хотя сами их пушки считались уже устаревшими, не сравнимыми с батареями зенитных ракет, стоявших в соседней лощине, ощущение безжалостной серьезности происходившего сквозь дым и грохот так полно захватывало душу, что собственная жизнь начинала казаться смехотворно ничтожной, не стоящей всех защитных и сберегательных хлопот.

Вспоминая потом эти минуты, Илья снова и снова думал, что и следующая война, как, наверно, и все предыдущие, начнется скорее всего не из-за куска спорной земли, не из-за козней политиков и заправил мира, а просто из-за того, что в какой-то очередной стране отвращение людей к собственной жизни станет таким нестерпимо сильным, что перехлестнет стены страха за себя и начнет закипать пьянящей пеной в душе, облегчающей жаждой разрушения. А кому своей жизни не жалко — разве смогут они пожалеть чужую?

Себя-то он давно уже ощущал вполне дозревшим до этого, готовым.

Они так споро и аккуратно закончили ремонт накатника в тот день, что довольный капитан расщедрился — выписал увольнительные на все воскресенье.

Город Кемь стоял на опилках. Каждое весеннее половодье наносило с окрестных лесопильных заводов новые тонны древесной трухи, и вся она оседала слоями, уплотнялась, тихо подгнивала, зыбко пружинила под ногой. Дощатые пешеходные мостики тянулись вдоль всех улиц, возвышаясь на метр-полтора над землей, и многие предпочитали ходить по ним, даже когда вода спадала.

Почта, вокзал, клуб, порт — вырваться из этого круга было некуда. (Разве что — клуб, вокзал, порт, почта.) Сегодня их привезли слишком рано, до скорого поезда Ленинград — Мурманск оставалось часа два, до начала киносеансов в клубе — все четыре. Илья отправился в порт.

Еще от ворот он увидел, что норвежский лесовоз уже ушел. В прошлое воскресенье он стоял в отдалении, у южной части пирса, ослепительно чистый, сине-желтый, возвышающийся над прочими судами, и краны опускали в него связки бревен так бережно, словно боялись задеть край трюма, запачкать. А потом случилось маленькое чудо: по трапу на причал спустились двое. Мужчина и женщина. У него на белом кителе и на фуражке мелькала форменная позолота. Она была в белом жакете и в белых брюках. Когда Илья увидел, что это ослепительное видение собралось выйти в город, ему захотелось крикнуть, что нельзя. Что там грузовики проносятся по улицам, разбрызгивая лужи до окон домов. Что пьяные рыщут по всему городу, обнимают, рыгают в лицо, целуют, бьют, заставляют пить одеколон, петь песни из кинофильмов, плакать с ними, танцевать, смеяться, драться. Что из каждого окна глядят почерневшие от времени старухи и ненавидящим оком высматривают того, кто поломал их судьбу. Что выжить в этих дощатых джунглях можно, только слившись с ними, впитав их кисловатый запах, окрасившись в их серо-бурые краски, надев на лицо маску непреходящей похмельной тоски.

Но нет, все обошлось. Двое вернулись через час — ничуть не изумленные увиденным, такие же спокойные, мирно беседующие, без единого пятнышка. И вот теперь уплыли обратно к себе, в тот неведомый мир, где сине-желтые корабли, и красно-серебряные самолеты, и всех-всех цветов автомобили развозят улыбающихся людей по их необременительным делам. Мчат их по горному, осенне-желтому шоссе, как на последней маминой открытке, переправленной ему московским лейтенантом. В тот мир, к которому он, Илья, в какой-то момент был так нестерпимо близко. В мир, презрительное равнодушие которого, казалось, можно было пробить, лишь послав на него все ракеты, снаряды, пули, гранаты, какие случились бы под рукой.

Вместо норвежского лесовоза сегодня было другое. Два моряка с рыболовного сейнера искали свой корабль. Они начали поиск основательно, издалека, обходя по нескольку раз каждую цистерну с мазутом, исследуя все проходы между штабелями досок, заглядывая под автокары и грузовые прицепы. Одному наконец посчастливилось выйти к краю причала, и он, гордый и счастливый, принялся звать товарища, показывая на плескавшуюся внизу черную зыбь и нависая над ней под головокружительными углами. Снова обнявшись, друзья двинулись вдоль бетонной кромки, мимо выстроенных в ряд корабельных форштевней. Если в какое-то мгновение причудливый ритм их раскачки совпадал, они дружно валились в сторону, вперед, назад, но ни разу — в воду. Илья с любопытством ждал, что же случится, когда они начнут подниматься по трапу. Несколько раз казалось, что вот, все уже: физические законы тяжести, равновесия должны взять свое и сбросить их в черно-мазутные объятия закона Архимеда, Тем не менее они все же благополучно добрались и поползли по пружинящим доскам к бортовым поручням. Вахтенный с красной повязкой на рукаве поджидал их наверху. Сочувственный интерес на его лице мешался с гордостью человека, который знает больше других. Он дал приятелям ступить на палубу и лишь там тычками и словами объяснил, что они попали на чужой корабль. Обратный путь по трапу бедолаги проделали на четвереньках, но, достигнув земли, снова поднялись и побрели искать дальше.

Резкий вспарывающий звук раздался слева. Илья перегнулся и увидел, что груда тюков в густой тени между стеной склада и штабелем досок, на которых он сидел, начала оживать. Вихрастый парень раздернул до конца молнию спальника, выпрастался наружу. Достал из-под изголовья синие кеды, кое-как натянул их, притопнул, повесил на шею полотенце, побрел к торчащему неподалеку крану.