Ему вдруг страстно захотелось говорить с этими людьми. Нет, не для того, чтобы вымолить спасение, — спасения не было, это он видел ясно. Но говорить, говорить! Чтобы в этом, так стремительно сжавшемся пространстве его жизни, сжавшемся до нескольких минут, может быть, до получаса, было хоть что-то, кроме боли. О, он скажет им все — все, что они захотят узнать. Какое значение могли иметь теперь Маричек с его изобретениями, все секреты Фонда, приезжающая Сильвана, арабская нефть, израильская родня, племянники в солдатской форме. Все это вдруг унеслось бесконечно далеко, в прошлую, в прожитую жизнь. А все, что осталось, — пробежать оставшийся крошечный кусочек, оставленный ему, как необитаемый островок с раскаленным, жгучим песком. И ни одного живого существа.

Только эти трое — самые главные теперь, самые близкие, заполнившие вдруг всю жизнь, сколько бы ее ни осталось.

Итальянец всмотрелся в его выпученные, слезящиеся глаза, что-то, видимо, понял и постучал в спину водителя.

— Герр доктор! Похоже, больной хочет что-то сказать нам.

Только тут спасительные шторки сработали, наконец задернулись, и Цимкер провалился в глубокий обморок.

Как проснувшийся человек первым делом кидается мыслями к самому важному, что он оставил перед сном, так Цимкер первым делом кинулся к боли. Боль была все там же, но все же не хлестала с такой силой, текла вязко и густо, через локоть, плечо и шею — не дальше. Он увидел свою прикованную руку, посиневшие, торчащие из ослабленного зажима пальцы, кровь, сочащуюся из-под ногтей, струйками стекающую под наручник, на манжет рубашки, и поспешно отвел глаза.

Машина стояла под кустами, на обочине сельской дороги. Солнце уже зашло, но каменный амбар на другом конце поля был виден отчетливо, каждый гранитный валун в кладке очерчен известковым контуром.

Водитель, сидя вполоборота, листал записную книжку Цимкера, проглядывал бумажник.

— Что-то я не нахожу того, что нам нужно, господин Цимкер. Каракули у вас просто невообразимые. Не поможете ли?

Итальянец развязал тесемки кляпа, выдернул мячик из стиснутых зубов.

— Я не знаю… Что вы хотите… Я очень маленький человек… Вряд ли от меня вам будет толк… Но все, что могу, конечно…

Онемевшие губы не слушались, язык тоже с трудом укладывал звуки в слова.

— Мы никак не можем встретиться с синьором Умберто. Он такой нелюдим. И со странностями. Никогда не дает своего адреса в телефонные справочники. А у нас очень заманчивое предложение для него. Очень, очень заманчивое.

— О, синьор Умберто… Вот кто вам нужен, понимаю… Действительно, он крайне замкнут… трудно доступен… Я и сам никогда не видел синьора Умберто… Даже по телефону не говорил с ним… Знаю только понаслышке… Клянусь! — закричал Цимкер, видя, что водитель берется за рукоятку винта. — Я могу послужить посредником! Могу написать ему… Нет, не домой, конечно, никто не знает, где он живет, а на адрес «Фонда… Знаю номер почтового ящика в Риме… Ему передадут… Так всегда у нас делается…

— Ну вот, как удачно. А говорили «маленький человек». Номер почтового ящика — это уже кое-что. Видишь, Кемаль, с герром Цимкером можно вести дела. Можно и нужно. Что еще вы можете рассказать о Фонде?

— Ну, вы же, наверно, знаете… Финансирование научных исследований… Главным образом таких, которые могут иметь промышленное применение… С тем, чтобы первыми выйти на рынок… Риск, конечно, но Фонд считает, что оправданный… Одна удача может отыграть расходы на десять неудач…

— Да, никто больше не поддерживает науку бескорыстно, никто. Всюду правит чистоган. Капитализм загнивает и смердит все пуще. Но все же непонятно, зачем такая секретность? Зачем все эти трюки, зачем подражать Джеймсу Бонду, мистеру Смайли, Эркюлю Пуаро?

— Возможно, опасаются кражи технических секретов… Промышленный шпионаж теперь так развит… Фирмы охотятся… Меня, конечно, во все это не посвящают, это только мои догадки…

— Догадки нам не нужны. Расскажите лучше о себе. В чем состоят ваши обязанности? Кто отдает распоряжения? Куда вы переводите деньги?

— Я не знаю адресов… Только номера банковских счетов… И телефоны… Но все это у меня в конторе, в записной книжке ничего нет… Мы можем поехать туда, там вы найдете то, что нужно…

— В конторе вашей мы уже побывали. Остались очень недовольны приемом. Стальная дверь с сигнальной сиреной — это уже говорит о скверном характере хозяина. Но подключать к ней еще электрошоковое устройство — это просто антигуманно. Кемаль до сих пор не может оправиться. Правда, Кемаль?

— Долго все получается, камрад, — сказал турок. — Так долго нельзя. Пусть еврей поговорит, поговорит, а мы потом сразу будем ехать. Еврей говорит быстро, что знает, а мы едем скоро-скоро.

— Я знаю один телефон на память: 899-4437. Это в Испании, где-то под Барселоной. Я перевел туда недавно пятьдесят тысяч немецких марок.

Водитель, записывая, одобрительно кивал, что-то жирно подчеркивал.

— Пятьдесят тысяч? Фонд так щедр? Почему я не пошел в науку? Или ты, Кемаль? И работа была бы чище, и деньги, и женщины бы нас больше ценили. И с Интерполом отношения были бы самые дружеские — не то что теперь. Но все же, чем занимаются все эти лаборатории? Хотя бы те, что поручены вам? Ну-ну, не надо хитрить, герр Цимкер, не надо бегать глазами… А то Джино снова возьмется за винт, он по профессии механик, они, знаете, любят все закручивать до упора, чтоб было надежно… А ведь в этом нет нужды… Солнечными батареями, говорите вы? Новыми системами аккумуляторов? Плазменными двигателями? Вот куда вы клоните! Обычный честный автомобиль вас уже не устраивает? Хочется как-то обойтись без бензина. Выбросить всех этих диких арабов прочь из цивилизованного мира, где им не место. Обратно в пустыню, к верблюдам! Они пасут овец и коз, мы пасем их. Пролетаем над головами в солнечно-плазменных самолетах и время от времени поливаем напалмом… Ну хорошо, допустим, вы не знаете адресов, не помните телефонов. Но имена-то? Вот вы звоните им по телефону. Не говорите же: «Здравствуй, икс-джей-сорок восемь». Джино, я читаю в твоих глазах такое недоверие, что разрешаю тебе два поворота… Не надо так вопить, герр Цимкер, все равно никто не услышит… А я не могу разобрать имен. Давайте-ка по буквам.

По раскаленному песку острова только так и можно было бежать: ни на секунду не задерживаясь, не задумываясь, прыгая от признания к признанию, от имени к имени, думая только о том, сколько еще осталось впереди, задыхаясь от боли и начиная всем сердцем любить неумолимо приближающийся финиш, избавление, конец, исход.

— Ну а когда звонят из Рима? Отдают распоряжения, проверяют, сообщают инструкции? Тоже ведь не робот, не кукла. Секретарша или менеджер говорит: «Доброе утро, синьор Цимкер». А вы: «Доброе утро…» — кто?

— Ее… его зовут Сильвио… Сильвио Фастанелли… Нет, кажется, Кастанелли…

— Он опять врет.

— Упрямый все же.

— Дай-ка сюда зажим.

— Нет, немного жди. Я буду расстегивать его штаны.

— Да уж, это вернее. Пальцы — это ничто. С пальцами расстаться не страшно.

Теперь было: будто добежал, подвывая, до поворота и увидел, что за ним не конец и даже не раскаленный песок, а расплавленная лава боли. Брошенный снова навзничь, ослепший от ужаса, он не помня себя вопил о самом сокровенном.

— Рувим!.. Я скажу вам все… Самое главное… Он не племянник мне… Он мой сын… Об этом никто не знает… Мы прятались с сестрой от обстрела… Она прижималась ко мне от страха… Ничего не осталось, только смерть… Мы не помнили себя… Через месяц она вышла замуж… Никто не узнал… Он похож, но ведь это нормально… Дядя и племянник… На фотографии он крайний слева…

Они смеялись.

То есть так ему виделось в просветы между облаками страха и боли, наплывающими на сознание, — что они сидят и смеются. Белобрысый немец — задрав лицо кверху, турок и итальянец — подмигивая друг другу, похлопывая по плечам.

Потом был провал, какая-то полоса неясной тревоги.