— Раз уж вы уселись, я могу сказать, сколько они могут выделить вам на первый год.

— Какой смысл? Я все равно в ваших ценах не понимаю. Да и как я могу добраться до этих денег?

— Приехать в Европу — только и всего.

— Вы издеваетесь?

— Ведь многих ваших ученых посылают за границу. Я сам целый год работал с коллегами из Москвы. Они говорили, что у них не было никаких проблем с выездом.

— О да, никаких. Только маленькая подпись на маленьком обязательстве, в маленьком кабинете за железной дверью. Честно рассказать по возвращении о всем виденном и слышанном. Воображаю, как они вас расписали в своих отчетах владельцам кабинета: «…представитель передовой интеллигенции, сочувствует угнетенным во всем мире, верит в интернациональную дружбу, можно брать голыми руками».

— Даже если они и шпионили немножко, я-то им зачем? Больно я нужен вашей разведке.

— Так вот, имейте в виду, что нужны. Что они вызывали меня и требовали, чтобы я встретилась с вами. Чтобы привела в специально оборудованную для таких дел квартиру. И я вынуждена была обещать им это. Конечно, когда вы приедете в Таллин, у меня случится тяжелый приступ почечных колик (болезнь засвидетельствована документально), и я окажусь в больнице. Не вздумайте навестить меня там. Все, что у нас есть, — вот эти полчаса. И мы обо всем должны договориться прямо сейчас.

— Как? И мы не пойдем с вами в ресторан? У меня карманы пухнут от валюты.

— Об этом не может быть и речи.

— Но можем мы хотя бы перейти в другой зал? Вы же знаете, я к змеям привычный, могу их на шею наматывать. Но когда они вот так сыплются на женщин и детей, это действует мне на нервы.

— Хорошо. Хотя, кажется, и там будет не легче. Да, так и есть. Вы можете объяснить, почему люди с таким упрямством селятся рядом с вулканами? Тот же Везувий — сколько народу сейчас живет вокруг него. А многие в сегодняшних Помпеях, наверно, даже держат на стене репродукцию с этой картины.

— А я вам вот что скажу: секс и насилие в искусстве — не вчера это началось. В этих двух залах голых, окровавленных, отравленных, зарезанных, раздавленных наберется на пять хороших порнофриллеров.

Наконец они нашли небольшой зал, увешанный мягкими пейзажами, по которым нежная душа художника растекалась в виде солнечных пятен, листвы, тропинок, корзин с виноградом, зеленых склонов, навьюченных осликов, каменных террас. Даже буря на море выглядела манящей и уютной.

— Чарльз, я хочу, чтобы вы поняли, в каком я отчаянном положении, и решили, можно ли мне помочь. За мною следят. Продолжать исследования я больше не могу. Вот уже полгода не притрагивалась. Все материалы и записи спрятаны в надежном месте. Но я не рискую туда больше ходить. Если они захватят все, представляете, чем это может обернуться? Но и уничтожить духу не хватает. Пять лет жизни все-таки. Если б знала с самого начала, что к этому придет, ни за что бы не начинала. Но теперь уже поздно. Все, чего я хочу сейчас, — спасти материалы. Их не так уж много — один чемодан. Пленки, блокноты с записями, данные анализов. Может быть, на будущее. Может быть, кто-нибудь другой сможет разобраться и продолжить. Что вы на это скажете? Есть у вас какая-нибудь возможность?

— Если кратко, то вот. Я тоже не совсем пропащий идеалист, каким вам кажусь. И не поехал бы я сюда от новенькой лаборатории, если бы… Если бы мог обойтись без вас. Но то, до чего я сейчас дошел, похоже на переплетение маленьких и больших тупичков. И я подозреваю — ответы должны быть у вас. Никто другой мне не поможет. Потому что только вы и я исходим из идеи: «кровь — живая». Что мне пользы от вашего чемодана? Что я там пойму? Мне надо, чтобы вы работали в соседней комнате. Или, на худой конец, через коридор. Чтобы в любой момент я мог зайти и спросить, куда грести дальше. Или попросить проверить идею, просмотреть свежим взглядом эксперименты. Или просто ущипнуть за задницу и получить вразумляющую оплеуху. Поэтому я вот что решил: если все попытки выехать по моему приглашению или уехать туристкой провалятся, я предлагаю вам свою руку и… то, что нынче важнее сердца, — паспорт с визой.

Он со стуком упал на острое колено, протянул просительно растопыренную ладонь. Дежурная в черном мундире повернула голову на непорядок, стала наливаться венозной кровью.

— Чарльз, у меня уже двое детей на плечах. Да старуха мать, считайте, трое. Не могу я взвалить еще четвертого.

— Если вы думаете, что в благодарность вам придется обнимать такую костлявую конструкцию, можете не волноваться. В сексуальном плане вы меня совершенно не интересуете. Только в научном. Какая-то опасность будет грозить вашему сыну, но я обещаю положением отчима не злоупотреблять.

— Час от часу не легче.

— Шокированы?

— Не в этом дело… Слушайте, вы и тем московским коллегам?… Вы и им в своих вкусах признались?

— Может быть. Не помню. Тоже не следовало?

— Вы знаете, что здесь это уголовно наказуемо? Что если это в вашем досье, вы у них в руках? Вы отодвинете подосланного пьяного с дороги, и вас обвинят в сексуальном нападении.

— Я все еще не могу поверить в такое внимание к себе. Правда, их может интересовать Фонд. Но и тут я мало чем бы мог помочь им. Даже если б захотел.

— Ох, пойдемте отсюда. Эта женщина там… С ней сейчас случится удар. От пламенной классовой ненависти. А обвинят нас.

Они спустились по мраморной лестнице, двинулись по залам первого этажа, путаясь, возвращаясь в одни и те же, возвращаясь на одни и те же круги разговора, потому что, конечно же, он не мог понять, как это его героическая готовность жениться (видимо, вынашивавшаяся с умилением на себя самого) ничего не может изменить. Ну да, надо подать заявление и ждать, скажем, два месяца, а там кончится его виза, а следующий раз приехать ему уже не дадут, так это обычно делается; ну да, некоторым все же разрешают, но во всяком случае не тем, за которыми постоянная слежка; нет, и к адвокату нельзя обратиться, на кого ты хочешь подать в суд? Все будут говорить, что они всей душой за вас, поздравлять, кричать «горько» и отсылать к следующему чиновнику; нет, и в газеты нельзя, газеты здесь для другой цели, для более возвышенной — выплавка стали, сев колосовых, — они не опускаются до брачных мелочей…

— Да нет же, я не хочу сказать, что они абсолютно всесильны, — говорила она тускнеющим от безнадежности голосом, — от них можно уворачиваться и дурачить довольно долго, я, например, уже изрядно наловчилась, но вообще — это как метания рыбки в пруду, когда рыбаку не очень нужно поймать именно тебя, у него идет плановый отлов, есть шанс уворачиваться от бросаемой сети и раз, и другой, и третий, выигрывать время, что-то успевать сделать, о — это целая наука, но выход-то из пруда перегорожен намертво, и, когда им станет очень нужно, они, конечно, изловят тебя, а могут и вообще спустить воду в пруду и тогда взять тебя, дергающуюся, со дна голыми руками… Нет, это не преувеличение и не пропаганда, и нет, я не впала в паранойю, не нужны мне ваши психоаналитики, и… я очень ждала вашего приезда, на одной только надежде дотягивала, поэтому ничего стыдного, могу и плакать сейчас… ничего такого… станьте так, чтобы меня не было видно… я сейчас… я справлюсь…

Он ошарашенно озирался, выставлял свою крупнозубую улыбку посетителям, дежурной, угрюмым бурлакам на картине, гладил ее по плечу.

— Ну вот что… раз все оборачивается таким образом… Перед отъездом у меня была встреча… Я ни за что не хотел, но Фонд настаивал категорически… Самый гнусный тип, прямо на лбу выжжено: «я шпион». Может быть, даже из Си-Ай-Эй… Больше всего я боялся, что он мне руку протянет… Ну тут бы я ему показал… И загар такой, будто живет круглый год в Ницце… Как представишь, что мы платим налоги только для того, чтобы эти типы могли разъезжать по курортам и за коктейлем обделывать свои грязные делишки… Я ему сразу заявил, что мне от него ничего не нужно и для него я тоже делать ничего не собираюсь… Он пробовал меня и оттуда и отсюда… Потом все же всучил какой-то адрес в Москве… На тот случай, если понадобится что-то передать… Мерзость, конечно, пользоваться их услугами, но если…