Грегор, несмотря на шок, оправился первым и побежал наверх, звонить в «Скорую помощь». Пока его не было, я пытался убедить Марианн Энгел посидеть тихо, но она все что-то лепетала.

— То, что устоит в огне, очистится! — И пронзительно уставилась на меня, как будто ждала подтверждения. — В водах очистительных…

Вернулся Грегор, притащил одеяло. Мы стали укутывать ее дрожащее тело и по ходу уговаривали:

— «Скорая» уже едет, все будет хорошо. Ты только успокойся!

Марианн Энгел пропускала наши слова мимо ушей.

— Господь — огонь поедающий… — И так до самого приезда врачей, мужчины и женщины, которых минут через десять привел в подвал Грегор. — Все, что не проходит через огонь, проведите через воду…

Доктор спросила, не злоупотребляет ли пациентка наркотиками, и я заверил, что нет. Она кивнула, но, кажется, не поверила.

— Тучи издавали гром, — говорила Марианн Энгел, будто пытаясь убедить врачей, а те, склонившись над ней, мерили пульс. — И стрелы Твои летали!

Марианн Энгел уложили на носилки и понесли к выходу. Мне разрешили поехать с ней в машине «скорой помощи», а Грегор следовал за нами на своем автомобиле. Я держал ее за руку, пока ей делали инъекцию.

— Он ударил в камень, — лепетала она, — и потекли воды, и полились ручьи.

Через несколько минут лекарство подействовало, и Марианн Энгел уснула. Тогда я более подробно пересказал ее медицинскую историю — по крайней мере, то, что знал сам, — чтобы врачи заранее сообщили в больницу. У входа в отделение скорой помощи нас уже ждали два врача и дежурный психиатр, а Грегор взял на себя оформление всех бумаг. Марианн Энгел была без памяти, а я все держал ее за руку и говорил что-то успокаивающее, рассказывал обо всем, чем хотел бы поделиться, но наяву не мог.

В конце концов, я добрался до ветлечебницы. Шерил попросила меня присесть.

— Вы знаете, что такое недостаточность поджелудочной железы?

Я кивнул: дескать, знаю, что такое человеческий панкреатит.

— У собак такое тоже бывает, но у Бугацы не совсем панкреатит. Недостаточность поджелудочной железы встречается у крупных пород вроде немецких овчарок, а симптоматика развивается очень быстро, похоже на наш случай. Проще говоря, ваша собака не может переваривать пищу, расщеплять на маленькие молекулы, из-за нехватки нужных энзимов. В результате питательные вещества не усваиваются и собака все время голодная. Она глотала все подряд, даже растения, чтобы компенсировать нехватку калорий, но, сколько бы ни ела, ничего не усваивалось. Можно сказать, она оголодала до смерти.

Потом доктор добавила:

— Это была плохая новость… А вот и хорошая: вы молодец, что быстро заметили недомогание. Все вполне корректируется с помощью специальной диеты. Вскоре собака станет прежней.

Шерил отвела меня в питомник. Могу поклясться, глаза Бугацы при моем появлении радостно вспыхнули. А может, они вспыхнули просто потому, что Шерил наконец-то ее накормила.

Врачи говорили Марианн Энгел, что лечат ее только от истощения, но на самом деле также внимательно наблюдали за ее психическим состоянием. Грегор часто навещал ее, но визиты эти были скорее приятельскими, чем по долгу службы. Поскольку Грегор сдружился с больной, теперь ею занимался другой психиатр.

Я приходил каждый день, и врачи однажды даже разрешили привести в больницу Бугацу.

Кинотерапия, как они сказали.

Марианн Энгел вышла на улицу, посидеть на солнышке и немного поиграть с псиной. Она поразилась страшной худобе, как будто не запомнила, что болезнь прогрессировала прямо у нее на глазах. Впрочем, Бугаца совершенно не держала зла на хозяйку, забросившую ее в самый нужный момент. Собаки все такие глупые.

Больную выписали в конце недели, вопреки самым категоричным возражениям лечащего врача. Я тоже колебался: самый худший вред себе Марианн Энгел причинила простым небрежением к потребностям организма. Вдобавок вырезала мое имя на груди — намеренно и страшно заставила меня почувствовать вину не только за недостаточную о ней заботу, но еще и за то, что я сам сделался причиной ее страданий. Впрочем, здоровье Марианн Энгел поправилось, и дальше удерживать пациентку без судебного предписания было нельзя. Я, как ни старался, не смог уговорить ее остаться в больнице еще хоть на пару дней. Когда мы вернулись, Бугаца стала носиться по всему дому и опрокинула цветок, который совсем недавно обгладывала.

Уже на второй день дома Марианн Энгел принялась срывать с себя одежду — жаждала упасть на очередной камень. Бинты на груди она тоже размотала.

— Я не могу вот в этом слушать!

Я не собирался допустить повторения прежних событий. Я уже два раза видел, как она себя доводит. Третьего раза не будет; я не позволю ей пятнать свою плоть моим именем.

Дальнейшее сложно назвать спором — ведь во время спора люди обмениваются противоположными мнениями, а тут говорил только я: убеждал, орал, улещивал, угрожал, упрашивал, требовал, обращался к логике, взывал к чувствам, — говорил, говорил, говорил, а она ничего не слушала.

И раз за разом отвечала:

— Осталось всего пять статуй. Отдохну, когда закончу.

Раз уж отговорить ее не получилось, (логика бессильна перед одержимостью!), придется выдумать иной способ оградить ее от самой себя. Я решил навестить Джек, хотя та и не сдержала своего обещания заботиться о Марианн Энгел, пока я лежал в больнице.

В галерее я увидел трио знакомых гротесков, а на стене над ними — фотографию здоровой Марианн Энгел. Со стамеской в руке, с живописно взъерошенной копной диких волос, она облокачивалась на одно из ранних своих творений.

В краткой подписи под фотографией не было ни слова о ее психическом заболевании:

«В отличие от большинства современных скульпторов наша талантливая соотечественница, завоевавшая международное признание, не спешит использовать пневматические инструменты и отдает предпочтение средневековым традициям резьбы по камню…»

Вокруг одной из самых крупных статуй ходила молодая парочка. Они гладили камень и переговаривались о «чудесных тактильных ощущениях»… И недоумевали: «Куда же это поставить?»

Ничто не вызывает такой тошноты, как разговор об искусстве из уст тридцатилетних богатеев. Джек в предвкушении продажи попыталась пройти прямо сквозь меня, равнодушно махнув рукой:

— Подожди-ка!

— Почему ты ее забросила? — спросил я.

И впервые порадовался скрежету своего голоса — упрек в небрежении прозвучал тем ужаснее.

Джек резко свернула от покупателей и увлекла меня в нишу, а там уж пустилась рьяно опровергать мои обвинения. Будто поезд сошел с рельсов: слова, совсем как потерпевшие крушение вагоны, сталкивались с шумом и грохотом, грозя сорваться с трассы и опустошительным порывом протаранить конец предложения. Джек уверяла, что, пока я лежал в больнице, она каждый вечер приезжала в крепость, и была вынуждена пробиваться в двери, заваленные изнутри мебелью. А проникнув в дом, становилась меж Марианн Энгел и ее статуями и говорила, что не двинется с места, пока скульпторша не съест хотя бы фрукт.

— Ты нашел ее средь бела дня, так? — Джек имела в виду тот день, когда мы с Грегором вернулись в крепость. — Знаешь, я ведь работаю! Я не то, что ты… я сама свои счета оплачиваю! Не могу же я закрыть галерею и целый день с ней дурака валять! А если бы ты хоть позвонить додумался, я бы сразу примчалась в больницу! Но нет…

Так мы и спорили, кто в чем виноват, пока молодая пара не стала коситься в нашу сторону. Я кинул на них самый убийственный взгляд, чтобы, черт возьми, в чужие дела не лезли!

Джек сочла это прекрасным поводом напомнить мне, что я живу на деньги ее покупателей. Я возразил, что те же покупатели оплачивают и ее собственную жизнь, что она паразитирует на таланте Марианн Энгел.

— Ты, наверное, с ума сходишь от радости, ведь она снова ваяет!

Вся злость сползла с лица Джек, уступив место искреннему удивлению.