— По крайней мере, в это верит мой приятель Сигурд.

Она вскочила с одеяла и стала торопливо раздеваться.

— Я пошла плавать!

Хотя обычно я просто принимал ее идиосинкразию, это заявление повергло меня в шок. Затея была явно и очевидно опасная. Я стал отговаривать Марианн Энгел, ссылаясь на холод.

— Да ладно! — возразила она. — Все так делают — ныряют в проруби!

Я о таком слышал — как люди прыгают на пару минут в ледяной океан, в основном ради всяких благотворительных акций — и знал, что за ними следят дюжины добровольцев, не говоря уж о врачах. При необходимости любой из сотен участников акции мог бы помочь вытащить пловца из воды, но здесь она совсем одна.

— Мне ужасно нравится, что ты обо мне беспокоишься! — воскликнула она. — Но я сто раз уже так делала!

— Да что ты, — усомнился я. — Когда? Где?

— В Финляндии. Часто! «В Финляндии».

— Это не значит, что сегодня нужно повторять. «Мы не были в Финляндии».

— Ты такой милый! Я всего на пару минут и не стану заплывать туда, где не достать до дна. — Одежда ее уже кучкой лежала на песке, но я еще раз попросил ее не купаться. — Всего несколько минут! Не на глубине.

Все будет нормально, точно.

— Я так тронута твоей заботой, — добавила она. — Но волноваться не о чем.

И спокойно двинулась к океану. Луна рябила в волнах.

Она не замерла, не вздрогнула, не брызнула и не плеснула на живот себе водой, чтобы привыкнуть к холоду. Нет, просто шла вперед, пока вода не стала ей по грудь, а потом легла на волны. Вот она погружается…

Слышно было, как смеется молодежь: мол, неужто есть дураки, что в такую холодину в воду лезут. Я смотрел на волны, чуть вспенивающиеся позади Марианн Энгел, а она плыла, плыла, но не на глубину, а вдоль берега. По крайней мере, держала обещание не заплывать далеко. Я следил за ней, ковыляя по песку, понятия не имея, что стану делать, если ей, к примеру, ногу судорогой сведет. Скажу «пока-пока». Закричу, наверное, позову подростков; после аварии тело мое ни в коем случае не справилось бы с ледяным океаном.

Тело мягко взрезало поверхность воды; плавала Марианн Энгел явно неплохо; несмотря на курение, она была сильная. Все же резьба по камню — тяжелый труд.

Иногда Марианн Энгел оглядывалась на берег, на меня. Кажется, улыбнулась; впрочем, было слишком темно и далеко — не разглядеть. Я нервно стискивал монетку с ангелом, пока, наконец она не поплыла назад.

Она повернула к берегу — к облегчению моему, с начала купания проползло всего лишь несколько минут — и вышла из воды совершенно в той же манере, что и заходила. Она не суетилась, не отряхивалась — она неторопливо приближалась ко мне, подрагивая от ночной прохлады, хотя гораздо меньше, чем я воображал.

— Знаешь, что было самое лучшее в этом купании?

— Нет.

— То, что я знала: ты на берегу и ждешь меня. — Она принялась полотенцем отжимать волосы — та еще работка, скажу я вам! — потом натянула одежду, которой я нервно тряс перед ней, зажгла сигарету и сообщила, что пора рассказывать еще про нас.

Всякий раз, когда она делала паузу, стараясь, быть может, добавить драматизма в свой рассказ, я пугался, что это наконец-то запоздалая реакция на гипотермию. Но вскоре так паниковать не осталось сил.

Ура, теперь худшее было позади! И состояние твое улучшалось с каждым днем.

До полного исцеления было еще далеко, но я уже не волновалась всякий раз, когда покидала комнату, что ты от нас ускользнешь в небытие.

Вначале ты отказывался говорить о своей жизни. Не знаю, то ли тебе было стыдно за все прошлые годы службы наемником, то ли слишком больно отзывалась в памяти последняя битва. Но раз уж твоя жизнь не подлежала обсуждению, мы разговаривали о жизни моей. Кажется, тебя она очаровала, очаровала я, хоть мне это было не вполне понятно. Что же интересного в монастыре? Глаза твои вспыхнули, стоило мне упомянуть о своих обязанностях в скриптории, и ты возбужденно спросил, где твоя одежда. Я достала ее из чулана. То были просто обуглившиеся лохмотья, однако монахини не смели выбрасывать чужое.

Стрела пронзила твои латы на груди, и большая часть материала вокруг обгорела, но во внутреннем кармане угадывалось что-то тяжелое, прямоугольной формы. Ты вытащил предмет, завернутый в кусок ткани. Из него так и торчало сломанное древко, а с оборота чуть выглядывал кончик стрелы. Ты покрутил предмет в руках, удивляясь, как этот случайный щит не дал стреле вонзиться глубже в тело. Потом вытащил наконечник и сунул мне в ладошку, добавив, что я могу делать с ним что угодно.

Я не задумалась ни на секунду; тут же заявила, что знаю, как поступить.

— И как же?

— Я верну это тебе, — ответила я. — Но сначала попрошу благословения отца Сандера. Тогда стрела станет твоей нагрудной защитой, а не орудием атаки.

— Я буду ждать, — отозвался ты, передавая мне сверток. — Это досталось мне от покойника.

Я развернула тряпицу и обнаружила от руки написанную книгу с опаленными, обуглившимися углами. Как же книга уцелела в пламени?

Я приложила книгу к твоей груди, и она идеально совпала с очертаниями ожога. Участок нетронутой кожи оказался в точности там, где стрела пригвоздила книгу к твоему телу, и теперь мне стало понятно, отчего в середине прямоугольника здоровой кожи появилась колотая ранка.

Я стала листать книгу, отмечая, что чем дальше, тем меньше делается прорезь в центре страниц, потом спросила тебя о покойнике.

Ты ответил:

— В наших рядах было два итальянца. Один погиб в битве, хороший парень по имени Николо. Это его книга.

В кондотьеры довольно часто нанимали иностранцев с особыми талантами.

В твоем отряде были итальянские стрелки; кстати, поэтому вы и стали называться «кондотта» — «войско наемников» по-итальянски, и солдатам просто нравилось звучание слова.

Итальянцы были едва ли не лучшие встретившиеся тебе стрелки и хорошо поладили с тобой и Брандейсом. Ты почти не говорил на их языке, зато оба итальянца — я Бенедетто и Николо — могли изъясняться на немецком, и за годы совместной службы вы стали уважать друг друга как воинов и, что еще важнее, как людей. Ваше взаимное доверие было столь глубоко, что вы даже признавались друг другу, до чего устали от битв.

Когда Никколо погиб, Бенедетто решил, что с него довольно. Он каждый день рисковал жизнью на поле битвы, так почему бы не рискнуть еще раз, при побеге. Наконец оставаться в войске стало страшнее, чем бежать от погони, от преследования целого отряда карателей. Однако, вместо того чтобы просто исчезнуть, Бенедетто предложил тебе и Брандейсу присоединиться к нему.

Вы обдумали предложение, но отказались. Быть может, Хервальд позволит исчезнуть одному чужаку, но если пропадут три стрелка разом, расплата будет неминуемой и ужасной. Вдобавок вы с Брандейсом не до конца разделяли чувства и мысли Бенедетто. Честно говоря, вы все еще страшились собственного войска больше, чем врага. Но тем не менее оба вы восхищались Бенедетто и чувствовали себя обязанными ему помочь — отчасти в силу давней дружбы, отчасти ради будоражащих ощущений.

Бенедетто решился отвезти в Фиренцу, вдове и малолетним сыновьям Никколо, кое-что из его вещей.

— Мальчики вырастут; пусть у них хоть что-нибудь останется на память об отце.

И вот, под покровом ночи, вы разложили и принялись перебирать вещи покойного. Здесь имелся мешок с монетами, одежда, башмаки, книга и арбалет. Бенедетто взял деньги, чтобы передать их вдове, и арбалет, который счел подходящим подарком для сыновей воина.

Хотя тебе и не нужна была книга, ты вложил несколько монет в ладонь Бенедетто, в качестве платы.

— Отца у них не стало — деньги семье нужнее слов утешения.

Бенедетто согласился и добавил, что вообще не знает, для чего друг возил с собой книгу.

— Кажется, ее написал великий поэт из Фиренце. Впрочем, я всегда подсмеивалась над Никколо. К чему таким, как мы, поэзия?