Когда я наконец выдохлась и сползла на пол, Кристина присела подле меня.

Я крикнула, что ненавижу ее, хотя мы обе знали, что это неправда. Она погладила меня по голове изашептала, что все будет хорошо, что нужно лишь довериться Богу. А потом достала что-то из кармана — книгу.

— Я сегодня утром зашла к Паоло и увидела, что он умер во сне. Я уверена, он покинул нас без боли — лицо его было ясно и покойно. Я знаю, он вчера хотел отдать книгу тебе, и теперь отдаю сама, чтобы исполнить его последнюю волю.

И сестра Кристина вручила мне итальянский молитвенник, первую книгу, которую я могла считать своей.

Потом она отвела меня в скрипторий, и так я начала выполнять волю Божию, то, что уготовил мне он.

И как же мне представить вам средневековую жизнь, которую вела, по ее собственному утверждению, Марианн Энгел, когда — разумеется! — ни она, ни я ни в коем разе не могли жить в четырнадцатом веке? Сложность заключается не только в следующей из этого факта и потому неотъемлемой лживости ее истории, но и в том, что отныне я неспособен писать исключительно от себя: теперь приходится учитывать и ее голос. Я попытался восстановить рассказ об Энгельтале в точности так, как услышал от Марианн Энгел, однако если ее голос в моих устах и звучит порой фальшиво, пожалуйста, простите меня. Я сделал все, что мог.

Эта история также вывела на первый план вопрос, насколько же безумна Марианн Энгел.

Действительно ли она верит, что выросла в средневековом монастыре, или просто пыталась развлечь несчастного больного? Когда я попробовал заставить ее признать всю историю выдумкой, она так взглянула на меня, точно это я — безумен; что ж, раз уж мне хотелось и дальше видеть Марианн Энгел, я едва ли мог и дальше вслух сомневаться в ее словах. В конце концов, решил я, пусть продолжает, пока сама не запутается в фактах.

Не только я гадал о состоянии умственного здоровья моей гостьи. Доктор Эдвардс почтила меня визитом с недвусмысленной целью прекратить дальнейшие посещения этой новой в моей жизни женщины. Разговор она начала с предупреждения о физической опасности, которую представляют приходы Марианн Энгел; поскольку она крадется в палату, стоит медсестрам на миг отвернуться, и игнорирует правила о халатах для посетителей, кто знает, какие микробы она может занести? Я признал этот довод, однако возразил: излечению моему, сказал я, не может повредить то обстоятельство, что кто-то — хоть кто-нибудь — ждет этого излечения.

— Пусть так, но вам следует сосредоточиться на выздоровлении, а не отвлекаться на… — Нэн не сразу сформулировала корректное завершение фразы, — …другие детали, которые не способствуют поправке.

Я заявил, что напрасно она указывает, что мне следует делать.

— Я работаю здесь уже много лет и знаю, как могут повлиять на пациента дополнительные переживания!

Я поинтересовался, не связано ли ее беспокойство с тем, что моя гостья лечилась в местном психиатрическом отделении, и Нэн подтвердила; верно, сей факт говорит не в пользу Марианн Энгел. Однако тут же добавила, что это не должно и не может быть поводом не пускать Марианн Энгел ко мне: врачи признали ее дееспособной и разрешили жить в обществе — следовательно, ей позволено посещать больницу.

И все же мне было понятно: Нэн готова применить власть и затруднить эти посещения сколь возможно.

— Вот что я вам скажу, — предложил я. — Если вы позволите Марианн Энгел приходить, я буду больше стараться и слушаться Саюри.

— Вам это в любом случае следует делать!

— А я не делаю, — бросил я. — Давайте соглашайтесь.

Кажется, Нэн поняла: более выгодного предложения от меня она не дождется, — поэтому приняла это. Впрочем, не удержалась и добавила:

— Я не обязана одобрять визиты Марианн Энгел.

— Нет, не обязаны, — отозвался я. — Просто оставьте ее в покое.

Вскоре после разговора с доктором Эдвардс ко мне явились Конни и санитар — перевести меня в отдельную палату, подальше от других пациентов с ожогами. Я спросил, что происходит — наверняка произошла ошибка? Нет, уверили меня, мне теперь положена отдельная палата, по приказу доктора Эдвардс, хотя Конни и сама не знала почему. Она добавила: «Лучше наслаждайтесь уединением, потому что даже если это и ошибка, то ее, конечно, быстро исправят». Меня не стали перемещать из кровати-скелета, а попросту вывезли все сооружение целиком в коридор и вкатили в меньшую, но восхитительно пустую палату.

«Лучше наслаждайтесь» — это в смысле до прихода Саюри, которая явилась показывать мне новое, отныне ежедневное, упражнение.

— Доктор Эдвардс говорит, вы будете больше стараться! — воскликнула она, укладывая на мою кровать изогнутую дощечку. По центру дощечки шла канавка, в которую Саюри поместила небольшой серебристый шар весом в пару фунтов. Нужно было катить этот шарик вверх по доске, а потом аккуратно удерживать и скатывать назад. И еще раз.

Я в свое время перетаскал сотни фунтов съемочного оборудования по спальням, в которых мы снимали, а теперь меня разжаловали катать шары по деревяшке. Хуже того, даже эта простейшая задача требовала от меня полной сосредоточенности. Забинтованное лицо отражалось в серебристом шаре, и чем дальше я его катил, тем больше отдалялось мое отражение. Саюри хвалила меня за каждый новый успех.

— Прекрасно!

Когда мы заканчивали процедуру, она безо всяких усилий легко поднимала шар, как будто это был… ну да, двухфунтовый мячик. Я дико бесился, что эта миниатюрная японка сильнее меня, а потом еще больше бесился, когда она слегка кланялась в дверях.

Доктор Эдвардс снова объявилась у моей постели, и я спросил про отдельную палату. За какие такие заслуги, удивлялся я, мне досталась эта роскошь? Ведь не наградили же меня за хорошее поведение или за только что удвоенные усилия?

Нэн заявила, что проводит исследование, которое надеется впоследствии опубликовать, — о том, как влияют на излечение пациентов с ожогами одиночные палаты по сравнению с многоместными. Она надеялась, что мой случай мог бы пролить свет на реакцию пациентов, которым довелось испытать и то и другое; вдобавок, по счастливой случайности, именно сейчас освободилась отдельная палата. Я спросил, значит ли это, что меня в один прекрасный день вернут в общее отделение. Нэн не дала однозначного ответа.

Я заверил, что с радостью останусь в одиночестве и буду, сколько она пожелает, служить для нее морской свинкой, однако добавил:

— Вы уверены, что нет другого объяснения?

Подумав, Нэн решила сказать правду — ту, о которой я уже догадывался:

— Вы, конечно, можете и дальше принимать мисс Энгел, но я не вижу причин подвергать этой опасности других пациентов.

Я пробормотал, что уважаю такую заботу, и она кивнула. Говорить больше было не о чем; Нэн еще раз кивнула и стремительно вышла.

Посещения Марианн Энгел с этих пор стали приносить нам больше удовольствия, ведь в палате были только мы вдвоем. Отпала надобность задергивать пластиковые шторы, а врачи уже не заставляли Марианн Энгел облачаться в защитный халат. В какой-то степени приятие ее обычной одежды проистекало оттого, что я поправлялся и халат уже не имел столь принципиального значения. А может, врачи просто устали спорить. Они ясно дали понять, что не одобряют в полной мере ее визиты, но, раз уж я так за них боролся, вероятно, сочли сопряженный риск моим личным делом.

Благодаря нашему новому уединению темы разговоров с Марианн Энгел становились все более разнообразными: рецепт вегетарианской лазаньи; карнавал культур в Гамбурге; прекрасная грусть концерта Марчелло для гобоя в до-минор; поселения и быт индейцев Северо-Запада; почему люди поют в рок-группах; сравнительные достоинства канадской и русской литературы; влияние сурового климата на личность человека; история проституции в Европе; почему каждому мужику хочется быть «чемпионом мира в супертяжелом весе»; о чем могли бы поговорить «свидетель Иеговы» и археолог; сколько можно жевать жевательную резинку, пока она не станет противной.