Поэтому вопрос не в вовлечении «реальности». Вопрос в том, чья версия реальности верна. Теперь нам известно, что единственной верной версии реальности не существует. А поскольку реальность не определена, нет и окончательной правды. Только полуправды, виртуальные реальности. Как доказывают нам История, Гитлер и Филип К. Дик, правда — это переменное прилагательное. «Тайная вечеря» в Голливудском музее восковых фигур была физически реальна, но было ли это зрелище — «самым волнующим опытом в вашей жизни»? Представляет ли оно какую-то истинную ценность?
Навязчивая современная художественная идея кажется семиотической, но она с легкостью освобождается.
Поэтому мы должны придумать собственные определения, выбрать, во что верить. Изучать, исследовать, принимать, отвергать, собирать. Художники должны осознавать это и быть способными исследовать мотивы, стоящие за тем или иным определением реальности. Если люди верят в Христа Сесила Б. Де Милля или диснеевских уродцев, или в поколение Кока-колы, в таком случае у них должны быть свои мотивы, и мотивы Голливуда или Рекламщиков или Священников ставятся под вопрос. Может быть, следует помочь им научиться не принимать весь этот хлам. (Искажающее колдовское зеркало истинного искусства, открывающее зрителю что-то в нем самом, может быть вовсе не столь уж прямое, каким кажется).
И, возможно, было бы не лишним побудить художников, наслаждающихся своей влиятельностью, задуматься о своих мотивах, о стремлении к присвоению образов, об их собственным хламе. Если принимают все это всерьез, мое мнение — многие из них должны понимать круговую природу игры. Они слишком зациклены на рекламе. Они слишком уверены, что их версия жизни, искусство Диснейлэнда так или иначе более просвещенное, правильное или, по крайней мере, более предпочтительное.
Но когда Бойс покрывал комнату войлоком (один из его фетишей), за пределами мира высокого искусства всем это было пофигу до тех пор, пока он объяснял свою историю и мотивы — в этом случае они все прекрасно понимали. Как обычно, хотя даже если Ситуационизм и даже почти все Искусство 20-го века объявляется радикальным, коммуникативным, социальным и политическим, основные мотивационные теории по-видимому коренятся в идее, что есть (или, Боже, жизнь не может быть такой простой, поэтому должны быть) некие неопределенные «ощущения» или ответы, безмолвно застрявшие в каком-то неизведанном узелке правого полушария, которым нельзя дать определения или высказать словами. Поэтому художник, вернемся к «научным» терминам, ищет и выражает себя — свои «отчужденные», «дарованные свыше» видения реальности — через образы, которые выдергиваются из привычного положения в Спектакле и шлепаются под стекло. Затем, какая ирония, они описываются словами — теми же словами, которыми невозможно выразить ощущения из темных органических болот правого полушария.
(Модный набор слов, ныне использующихся для артистического самооправдания, предоставлен Шаманизмом. Копание в «шаманском сознательном» для того, чтобы «отыскать» или «коснуться» какого-то подходящего туманного, гламурного и непонятного «прошлого сознания» дает искусству солофистическое основание, отстраненное и духовно чуждое пустому западному образу жизни. На деле, многое из языка и отношений демонстрируется художниками, приспособившимися к этой ныне модной форме атавистического возрождения и демонстрирующими полное безразличие к культурной чистоте целостности иннуитских историй, ими присвоенных).
Все сводится к словам. Твердые кости, давшие форму и определение, кости, лежащие в основе, на дне густого органического супа, когда прочее уходит. В этом тупике нет спасения от линейной Истории, если художник предпочитает просто изменять или переделывать мертвые образы. Рекламирующие одну версию реальности за счет другой.
То, что нам нужно, это не художественная стилизованная конфронтация конечного числа определенных, загнивающих идей, но следующий шаг, плодотворный синтез идей и образов.
«Мой сын, взгляни на эти руки и ноги». Художник должен стать живым воплощением слов философа: «живая сущность, неуловимый, безразличный, пьющий из священного сосуда… Несдерживаемый никакими социальными системами того клана, что реформирует Нью-Йорк и запрещает Парижу». «Дом в Коннектикуте под деревьями и сад. Летний домик в Винограднике Марты. Машины. Лодка. Да… но теперь он должен функционировать на уровне Корпорации… Пугающая мысль».
— Сэссун/Кокто/Селби
Синтез рождается из конфликта. Это следующая ступень на эволюционной лестнице. Все наши социальные и научные достижения появились благодаря конфликтам, праву спорить и обсуждать. Но очень часто современное искусство повинно в создании лишь фальшивого, внешнего проявления конфликта, искусственной иллюзии прогресса. Конфликт, созданный «Описанным Христом» или переворачиванием Американского флага не оставит ни малейшего следа на общественной эволюционной шкале. Подобный выбор предметов спора, как я уже говорил, неумышленно поддерживает предписанные линии фронта, прочерченные теми, кто у власти.
Один из образов Искусства 20-го Века — змея. Не та, что подталкивает детишек съесть яблоко, заглядывать под юбки, но змея, свернувшаяся в кольцо, навеки обреченная пожирать саму себя. Вечная, убывающая, возвращающаяся. Движущаяся в никуда, по своему пути рептилии, чем больше она съедает, тем больше отрастает и тем легче становится поглотить еще больше себя. В этом смысле, Артистический Мир — не эволюционный инструмент для поисков нового восприятия, но поставщик нескончаемого потока образов этой (фальшивой) реальности. Механизм фальшивого сознания, который Дэвид Хокни ошибочно принимал за более истинную реальность. Как отображение потребителя 20-го Века, возможно, оно должно, и учитывая это, его роль, как зеркала, а не молота, художники века лишь выполнили работу по поддержке структуры общества, так же как Леонардо да Винчи сделал это в 17-м веке. Старые иконы и новые болезни.
По существу художник — Кунс — покупатель/редактор/продавец Реальности, реального бытия, в глазах медиа-художников — просто медиа сам по себе. Реальное бытие — это то, что видишь в Музее.
Концепции, практически идентичные в «Изобразительном Искусстве» и Развлекательной индустрии, равно, как и в Рекламе. Нью-Йорк — это один огромный супермаркет. Этнические магазины, торгующие безделушками, продают маски вуду, головы будд, «этнические» коврики и шкатулочки, и покупатель может приобрести Образ принадлежности к той или иной чужой культуры и это все. Ни слова об истории, религии или подлинности разграбленной культуры — просто добыча, награбленная крестоносцами.
Все сводится к космическому мусору Дизайна Интерьеров. Реальность Музея восковых фигур. Черт, не настоящая церковь, не Христос, нет, но изображение изображения Христа. Ссылка на изображение реальности. Я понимаю. Это здесь. Обрати внимание на это наблюдение, на ту ссылку, поцелуй ноги и… брось монетку.
Реальность, представленная серией отстраненных образов, жизнь, прожитая в зеркальном зале, реальность, воспринимаемая лишь как последовательность отражений, рекламы, восковых болванов, слоганов, названий футбольных клубов, субкультов, бессмысленных образов, ускользающих в бесконечность стеклянной витрины, полированного мрамора, исчезающий смысл «Бичевания», безупречно оформленная галерея или холл аэропорта…
Я пришел в отчаяние и, в виду отсутствия каких-либо новых идей и подлинного, пробуждающего мысль искусства здесь (вот в чем вопрос, искусство, которое пробуждает новые мысли, а не будит старые), мне понравился Кунс.
Кунс — коллаборационист, но также и провокатор. Он жертвователь в кучу мусора искусства 80-х и культурного потребления, но также поставщик идеи, показывающей, что же такое мусорное искусство. Значимое, как предмет потребления, но не имеющее значения, как часть серьезной, развивающейся культуры, которая ставит вопросы, потому что ему, по-видимому, нечего больше сказать. Как дешевые романчики в киосках аэропорта, это Космический Мусор, который ты покупаешь, чтобы доказать себе, что ты свободен, мусор, который ты используешь, чтобы заполнить время и пространство. Кунс, возможно, призывает зрителя перепроверить, что есть реальность в лучших традициях достойного искусства, и, будучи отражателем общества, разбивает зеркала, даже если он при этом использует старые идеи, технику и образы. (В самом деле, большая часть его работ даже выглядит как то, что Луис Хименес делал в начале 70-х).