Когда ты обходишь тела спящие, гадящие, умирающие вокруг тебя на тротуаре, ты обнаруживаешь, что для того, чтобы выжить здесь, не сгибаясь под чувством вины, приходится убеждать себя, что бездельники, пьяницы и наркоманы эстетически подходят Нью-Йорку. Глупый никчемный либеральный комплекс вины не заходит, однако, настолько далеко, чтобы раздавать четвертаки направо и налево. И уже через день ты начинаешь говорить самым стойким нищим, которые тащутся за тобой с протянутой рукой — Да пошел ты. Интересно, что здесь, в городе более «европейском», чем любые другие города в Штатах, за исключением может быть Бостона, ты замечаешь столько нищеты.

В Танжере ты можешь идти по переулкам, отстранившись от сцен нищеты и лишений. Там, когда ты жаришься под северо-африканским солнцем и грезишь о Поле Боулзе и трубах «Джеджуки», тебе кажется, что ты идешь сквозь нереальные библейские декорации, случайный пришелец, заброшенный в место и время, где так мало ориентиров. Нет отражений. Подсознательно, ты ощущаешь дистанцию, относишься свысока к людям, тянущим к тебе мозолистые черные руки из-под джеллаб и покрывал. В Нью-Йорке это нелегко. Не только из-за крайностей проявления богатства и бедности. Но потому что эти люди — продукт нашего мира, нашего времени. Нет дистанции. Нет разницы в культуре и времени. Они — не пустынные кочевники, повергнутые в культурный шок и не народы, умирающие от голода из-за набегов саранчи или засухи, это Американцы Двадцатого Века, которые просто потерпели неудачу в системе, созданной другими Американцами Двадцатого Века. Эта система ксерокопирована строчка за строчкой в Британии. Сцены ужасающей нищеты становятся страшнее всякий раз, когда я попадаю в этот город.

В 1982 году я во второй раз побывал в Нью-Йорке, на этот раз поездку оплачивали «RCA Records». Город, который я обнаружил тогда в устье Гудзона, теперь можно лицезреть на берегах Темзы. Приговор, вынесенный Гербертом Уэллсом Лос-Анджелесу, кажется актуальным для современного Нью-Йорка. «Я видел будущее. И оно ужасно». По части мусора, граффити, наркотиков, нищеты, воровства, урбанистического упадка, Лондон ныне переживает то, через что прошел Нью-Йорк в 1982 году.

Нью-Йоркцы, похоже, живут в заблуждении, что это единственный город на земле с мусором, тараканами, грызунами и прочими общими проблемами, связанным с большими городами. Но по части грубости, пьянства, безумной конкуренции, бездомности, проблем транспорта, наркомании, плохого отношения, нищеты и атмосферы беспричинного насилия, Лондон уже превзошел Нью-Йорк 1982 года. Если тэтчеристская философия американизации Британии будет развиваться, к концу девяностых наша столица, которую многие американцы до сих пор считают самым культурным местом на Земле, дорого за это заплатит. Биографы-подхалимы Тэтчер без сомнения возложат ответственность за это на импортеров крэка и амфетаминов, или порнографов, или профсоюзы, или гомосексуалов, или на так называемых левых интеллектуалов (или какие козлы отпущения будут в моде на тот момент). Но на самом деле, это ее близорукая философия уничтожает город, переживший бомбежки международного фашизма, армии Филиппа, Наполеона и Джока Стейна. Приезжая в Нью-Йорк, теперь ты можешь ощутить запах будущего Лондона, и по большей части воняет он как футуристический погребальный костер.

Неудивительно, что эта пышная, гротескная банановая республика — художественная столица Мира. Самое ценное преимущество современного развитого общества — свободное время — заполняется здесь, в Нью-Йорке изобилием Развлечений. Как говорил самый знаменитый арт-двигатель Манхэттена: «Искусство — это развлечение». А в Нью-Йорке развлечение — это деньги. Вот и все.

Бродяги не допускаются в порождение пьяной фантазии Райта — Гугенхейм или Метрополитен или Музей Современного Искусства. Ни даже в маленькие, подчас оживленные галереи вокруг СоХо, где благопристойные мужчины и женщины пишут маслом или акрилом в стиле этого злобного разбрызгивателя красок, Джексона Поллока, или хорошего, но переоцененного колориста Марка Ротко. Где многое происходит, но мало что случается.

Вокруг полноводного Гринвич-Виллиджа можно встретить множество серьезного вида молодежи, покрытых гормональными прыщами, в кроссовках «Рибок», широченных анорках и «левайсах», обтягивающих жирные задницы, но не Эбби Хоффмана, не нового Аллена Гинзберга. Ни даже Лу Рида, стоящего на углу, завывая о том, как ужасно гламурно иметь проблемы с наркотиками, чем он занимался в начале 70-х, до того, как начали умирать его друзья. Возможно, я плохо искал, но ощущение социальной революции, ощущения скрытых утопических тенденций, являющихся признаком большинства авангардных художественных форм и эволюционных культур — как дада или панк — кажется больше не существуют здесь, среди студентов, бренчащих на своих двенадцатиструнных акустических гитарах в парке Вашингтон-Сквер (почти неописуемое место, в миллионе миль от Генри Джеймса или босоногого Роберта Редфорда).

Сидя за каменным шахматным столом, в 50-е годы — излюбленным местом Марселя Дюшампа, я чувствую, что 1776 года было достаточно. Что право жевать жвачку, ходить на работу в экзотическом галстуке и слушать Спрингстина или даже Штокхаузена — это вся свобода, которая нужна людям. Свобода, предлагаемая Гринвич-Виллидж, поверхностная и безопасная — притворство. Когда мне пришлось жить в Нью-Йорке, Виллидж, несмотря на свои недостатки, все еще оставался местом, где я проводил большую часть времени, но всегда было нелегко сдержать смешок, когда приходилось сталкиваться с нью-йоркцами, притворяющимися, что они живут Жизнью. Здесь, на Западной 4-й улице, между Вашингтон-сквер и Шестой Авеню, где Вуди Аллен в «Энни Холл» останавливает двух обитателей Виллиджа и спрашивает их, почему они выглядят такими счастливыми. Они объясняют. Она: «Я поверхностная и пустая, у меня нет никаких идей, я не могу сказать ничего интересного». Он: «То же самое». Такая вот картинка.

В Америке панк никогда не был явлением (по крайней мере так, как его понимают британцы), потому что панк здесь был не нужен. Дорогостоящая, задрапированная в атлас, гигиеничная американская рок-музыка — иллюзия, все еще отстаиваемая дрянным журнальчиком «Роллинг Стоун» — достаточно революционна для белых детишек, которые не хотят слушать более бунтарские, суровые слова черного блюза или рэпа американских «Sex Pistols» — «Public Enemy» (хотя рэп сам по себе уже выродился в бессвязное, модное болото уличного бормотания). Но Америка достаточно велика, чтобы примирить многие стили.

В баре «Gramercy» я выпиваю с «Screaming Blue Messiahs», сделавшими Америку своим домом. Мессии, как многие культовые британские команды, прекрасно живут здесь, что, несмотря на их редкую одаренность, невозможно для них дома, без успеха в хит-парадах и компромиссов. Неважно, в какую точку мира ты отправишься, ты везде найдешь громогласный, но неглубокий патриотизм, но нигде абстрактные представления о национальной гордости и идентичности не принимаются так всерьез, как в Америке. Шумиха по поводу обращения с Флагом — не единичный инцидент, и показательный в плане здешних представлений о ценностях. Большинство американцев не просто уверены в том, что Америка — лучшая страна в мире, где можно жить, но и в то, что это единственная страна в мире вообще. В конституционном и экономическом смысле, возможно, жить здесь лучше, чем где бы то ни было. Это красивая, богатая и, во многих отношения, умудренная страна, с бьющими через край возможностями и выборами. Это страна, в которой капиталистическая система прекрасно работает на благо подавляющего большинства. Она куда более свободна от желтозубой безжизненности Британии — унылого муниципального жилья, циничных бородатых социалистов, черных костюмов, трясущихся пирогов и пивных, кретинов с татуированными лицами в нейлоновых костюмах. В Америке ты можешь делать, что угодно (предположительно); по крайней мере, ты можешь петь рок-н-ролл или играть блюз или рэп. И это почитается ВОЗМОЖНОСТЬЮ делать все, что угодно, этого достаточно. Вот почему здешнее «альтернативное» революционное искусство, как упомянутый здесь американский панк-рок и его ответвления кажутся слишком слабыми, слишком позерскими.