Юноша опустил голову. Брат Дениз был суров, но справедлив. Он всегда умел выслушать и дать ценный совет. Кроме того, он никогда ещё не подводил его и всегда умел найти нужные слова, поддержать, подсказать, подбросить ценную информацию, удержать от неверного шага. И теперь, слушая его, Этьен не мог не признать его правоты.

Но тогда слова и поступки графини не укладывались в привычную схему искусительницы.

— Она играет с тобой, как с любимым щенком, — отрезал брат Дениз, — не позволяй ей этого. Поверни ситуацию в свою пользу.

— Графиня слишком горда и благородна, чтобы играть с кем бы то ни было, — не сдержался юноша, — к тому же, на роль игрушек и без меня достаточно претендентов. Я готов поклясться, что она никогда и не пыталась соблазнить меня!

— Что даёт тебе такую уверенность, сын мой?

— Её глаза. Они не лгут. В них нет кокетства и хитрости. В них только боль и отчаяние. Она страдает, отче.

— Тогда поговори с ней сам. И убедись в том, что она лжёт, как и все женщины.

Монах Дениз Марсо был умным и дальновидным человеком, иначе бы он не получил пост монитора в ордене. Этьена же он считал одним из самых способных молодых слуг ордена. По крайней мере, до появления графини де Ренель он практически не делал промахов. Но даже многоопытный Дениз не мог предвидеть всей глубины женского коварства и изворотливости. Регина и герцогиня Монпасье предполагали, что каждое слово графини будет тщательно проверено и взвешено. И потому, когда Этьен обвинил Регину во лжи, она не растерялась ни на минуту.

Разговор происходил в маленьком внутреннем дворике дома Бюсси, где Регина полгода назад велела разбить маленький сад. Стояли последние тёплые дни поздней осени и графиня приняла священника у маленького фонтана. Вода со звонким хрустальным пением лилась из свирелей двух озорных, лукаво улыбающихся эльфов. Розовые кусты давно уже отцвели, укрыв бархатный травяной ковёр своими тонкими лепестками. В воздухе разливался настоявшийся, душный аромат последних цветов и бодрой, пробивающейся сквозь другие травы мяты. Беззаботно присев на краешек каменного бордюра, графиня позировала присланному герцогом Жуайезом художнику. Этьен ревниво покосился на него: художник явно был выходцем из Голландии и, судя по приличной одежде, не бедствующим. Видимо, несмотря на то, что в Париже его не знали, заказов у него всегда хватало. Художник был не высок ростом, лет сорока на вид, с густой чёрной бородой и длинными блестящими кудрями. Портрет графини он писал с нескрываемым удовольствием, белозубо улыбаясь и посылая красавице страстные взгляды. "Ещё один влюблённый. Что ж, тем лучше будет картина", — усмехнулся про себя Этьен и осторожно кашлянул.

Регина посмотрела в его сторону, робко улыбнулась и махнула художнику веером:

— Прошу простить меня, мастер, но сейчас я не могу позировать. Можете пока позавтракать и отдохнуть в предоставленной вам комнате. Я пошлю за вами, когда освобожусь.

— Просьба вашего сиятельства священна для меня, скромного портретиста. Я явлюсь по первому вашему слову, госпожа.

Художник откланялся, сложил холст и краски и вышел из сада.

Регина подняла глаза на Этьена:

— Вы всё-таки пришли! Я ждала вас с самого утра. Садитесь, — она кивнула на скамейку напротив фонтана.

— Благодарю, но я не стану вас задерживать.

Графиня даже виду не подала, что суровый тон Этьена не был для неё неожиданностью. На лице её отразилось неподдельное изумление и даже испуг:

— Что случилось? Почему вы так суровы со мной? Я чем-то вас огорчила?

— Да, графиня. Вы солгали мне. Вы солгали своему духовнику, что может быть страшнее?

"Я бы могла тебе многое рассказать о том, что гораздо страшнее этого безобидного вранья", — горько подумала Регина и продолжила изображать святую невинность:

— Я? В чём я обманула вас, отче?

— Вы не писали никакого письма папе. Не было никаких жалоб от вас и никакого осуждения со стороны Церкви.

Огромные, широко распахнутые глаза графини мгновенно наполнились слезами и прерывающимся от волнения голосом, сбиваясь на шёпот, она заговорила:

— Но этого не может быть! Ах, я так и знала! Почему? Почему вы верите кому угодно, только не мне? По-вашему, то, что король меня жестоко изнасиловал, я тоже придумала? Я сама изорвала свою одежду и попросила герцога меня избить? Я сама обрезала свои волосы и добровольно отдалась миньонам короля? Зачем, объясните мне, если сможете, мне придумывать всю эту историю с письмом? Что же вы молчите, Этьен?

И то, что напоследок она назвала его не отче, а выкрикнула его имя, заставило юношу вздрогнуть и поднять на неё глаза. Слёзы градом катились по её побледневшим щекам и исчезали среди жемчужин ожерелья и в кружевной отделке глубокого выреза на груди. Взгляд Этьена невольно устремлялся за этими солёными, прозрачными каплями и упирался в бурно вздымающуюся от возмущения полуобнажённую грудь. Разум его начинал туманиться от непреодолимого желания и он ничего не мог с этим поделать. Пытаясь сосредоточиться на разговоре, Этьен с видимым усилием перевёл взгляд выше, на заплаканное лицо Регины. Напрасно. Потому что это невинное, искреннее, прекрасное лицо не лгало. Потому что любимые глаза сейчас страдали от несправедливости обвинения. А ещё потому, что Этьен слишком хорошо помнил, каким затравленным и обезумевшим был взгляд графини в ту роковую ночь. Такого нельзя было ни придумать, ни сыграть.

— Ответьте мне, Этьен! — требовала ответа Регина, — Почему вы поверили чужим людям, а не мне?

О, она продумала каждое слово! Одной-единственной, как бы невзначай сорвавшейся фразой она переводила в разряд чужих весь орден иезуитов, всё окружение Этьена. И оставляла за собой совершенно особое место в его жизни.

— Но, Регина, как я могу подозревать во лжи святых отцов? — растерялся Этьен.

— Сколько лет вы служите ордену? — она уже не плакала, только глаза её горели решительно и гневно, — Вы хотите сказать, что ни разу за эти годы вы не сталкивались с тем, что ваши собратья скрывали правду или не договаривали до конца? Вы никогда не уличали никого из них в откровенной лжи на благо ордена?

Это был провокационный вопрос. Что мог ей ответить Этьен? Она была права. Орден давал право своим служителям на обман и неискренность, если это было угодно Церкви. Регина, конечно, не могла этого знать. Следовательно, у неё были основания обвинять орден во лжи…

— Но для чего церкви скрывать правду о вашем письме? — Этьен практически сдался.

— Потому что папе сейчас невыгодно ссориться с королём. Во времена Филиппа Красивого это был бы решающий козырь в открытой войне Церкви и государства. А сейчас подобное письмо может стать только причиной никому не нужной головной боли. Кому какое дело до того, что мне сломали жизнь? Что моё имя втоптали в грязь, а над телом отвратительно глумились? Где же мне искать справедливости, если даже Церковь отказалась меня защитить?

Регина в отчаянии закрыла лицо руками.

Ошеломлённый Этьен не знал, что ей ответить. Его идеалы, его прошлое и на много лет вперёд предопределённое будущее, все связи и авторитеты рухнули в один миг. Его окружала ложь. Жестокая и ничем не прикрытая. Беспощадная и вечная, как сама жизнь. Ложь, которую раньше он не хотел замечать, потому что она, как ему казалось, никому не мешала. До тех пор, пока она не окружила своей паутиной волшебной чистоты цветок по имени графиня де Ренель. Цветок, который погибал теперь из-за чужого равнодушия и вседозволенности власть имущих. Эта женщина одним своим присутствием на грешной земле переворачивала с ног на голову заученные Этьеном с детства истины и правила. Она выпадала из привычной ему картины мира. Эта прекрасная и невинная жертва распутного короля словно пришла из старинных легенд о первых христианских мученицах, которые страдали за свою веру и предпочитали смерть позору. Так и Регина страдала при дворе только потому, что не была ни на кого похожа. Только потому, что обладая редкостной красотой, богатством, титулом, положением при дворе, она посмела остаться самой собой и отказалась жить по принятым правилам. И сколько бы ни пытались теперь король, Гизы и все прочее столкнуть её вниз, в яму порока и лицемерия, она продолжала оставаться выше и чище их всех.