— Ух ты! Как интересно! — заулыбалась Регина, — я бы в жизни не догадалась. Ох, мне что-то есть хочется… Прямо-таки зверски.

— Пойдём в деревню? Там сегодня праздник сбора урожая — молодые пары давят виноградный сок. Заодно и пообедаем, как тебе?

С радостными воплями Регина повисла на шее у графа. Вся округа уже месяц жила разговорами об урожае и подготовкой к празднику и Регина умирала от любопытства в предвкушении этого не знакомого ей события.

Тот день в посёлке виноделов навсегда останется в её памяти как единственный счастливый и ничем не омрачённый миг, как обещание будущей жизни в Бордо. Они с Филиппом приехали в самый разгар праздника. В первые минуты Регину оглушили лихие взвизгивания скрипок, задорные дудки и рожки и откровенно непристойного содержания песни крестьян. Под всё это музыкальное сопровождение с десяток юношей и девушек отплясывали в огромной деревянной лохани, название которой у графини вылетело из головы сразу же, наполненной спелым виноградом. Густо-красный сок вытекал по желобкам из отверстий возле самого дна и каждая наполненная им бочка сопровождалась буйными воплями собравшихся работников. Народ был явно хмельной и бесшабашно весёлый и это искрящееся, пропахшее виноградным вином и сыром веселье затянуло в свой водоворот Филиппа и его невесту.

Регина слова не успела вымолвить, как де Лорж — утончённый аристократ до последней складки на манжетах — скинул сапоги, подвернул штаны чуть выше колен и, опершись рукой о край лохани, запрыгнул в виноградное месиво. Молодёжь в лохани одобрительно заулюлюкала, кто-то громко свистел, сама графиня звонко смеялась. Филипп обернулся к ней, махнул рукой:

— Иди ко мне!

Девушка неуверенно заулыбалась, но все вокруг уже кричали и подбадривали, и она, тряхнув стриженой головой, сбросила туфли, стянула и зашвырнула куда-то чулки и, подобрав юбки, подбежала к деревянному борту. Сильные руки Филиппа и ещё какого-то смуглого парня подхватили её, подняли высоко над землёй и опустили в тёплую, густую, ароматную массу. Инстинктивно Регина ахнула, вздёрнула повыше многочисленные кружева юбок и тут же залилась краской под восторженный рёв парней, по достоинству оценивших её длинные ноги и розовые коленки. Филипп задорно подмигнул ей и Регина, даже не думая опускать юбки, пустилась вместе со всеми в пляс. Если бы не вездесущие мужские руки, она бы уже давно поскользнулась на пропитавшемся соком деревянном днище и вся бы выкупалась в винограде, как, впрочем, и остальные девушки. Крестьяне то и дело высыпали в лохань доверху наполненные багрово-синим сокровищем корзины, музыка звенела всё громче, воздух всё сильнее пропитывался запахом спелого винограда и молодого вина. У Регины кружилась голова и вот она уже пьёт на пару с кареглазым и белозубым работником кисло-сладкое вино из огромной глиняной кружки, не прекращая топать со всей силы по лопающимся, вытекающим между пальцев ног ягодам. А Филипп, приобняв за талии сразу двух смуглолицых крестьянок, лихо отплясывал какой-то немыслимый танец. Регина скоро опьянела не то от вина, не то от радости и жаркого солнца, виноград как-то быстро закончился и ошалевшая от свободы молодёжь переместилась из лохани на площадь посреди деревни, где уже горели костры и стояли накрытые столы. Потом были танцы — любимое развлечение Регины, и она отплясывала зажигательный паспье и лихую гальярду так, что парни свистели и топали ногами, выражая свой восторг, а Филипп не сводил с неё влюблённых глаз.

Музыка, песни и смех не замолкали ни на секунду и счастливое лицо Филиппа качалось в голубых сумерках. Он победил. Он показал ей свой мир, он влюбил её в свою землю, в своё небо и виноградники. Он доказал ей, что счастье возможно и за пределами Парижа, в отсутствие Луи, после всех пережитых невзгод.

Скрипки и флейты стихли где-то за холмами, когда Регина, сомлевшая под вечер, очнулась в стогу свежескошенной травы. Запах росных лугов под вечер был таким одуряющим, что она никак не могла протрезветь до конца. Туфли, чулки, перчатки и половина юбок остались где-то в посёлке и теперь она нежилась в мягкой, прохладной траве, покалывавшей и ласкавшей кожу. И синие-синие глаза Филиппа и его ослепительная улыбка сияли среди мохнатых звёзд. Он наклонился и поцеловал её, и Регина радостно обняла его за шею, притянула к себе:

— Я хочу тебя. Просто умираю.

Откуда-то из ближних стогов доносились недвусмысленные звуки.

Регина и Филипп лукаво переглянулись.

— Действительно, а чем мы хуже? — пожал он плечами и его рука скользнула под измятые юбки, в теплоту бедёр…

Возвращались в замок они пешком, на исходе ночи, когда небо на востоке из густо-фиолетового становилось тёмно-синим и далеко-далеко уже пробивалась тонкая золотисто-голубая нить. Огромные белые звёзды бесшумно растворялись в светлеющей глубине. Пели победную песню ранние птицы и цикады звенели так громко и нахально, как будто в этот час они устанавливали свой мировой уклад. Филипп нёс уставшую, но всю светившуюся от счастья девушку на руках, а она бесцеремонно болтала в воздухе босыми ступнями, мешая ему идти, и всё время канючила, что не хочет домой, хочет обратно в лохань с виноградом. И вина. И петь. И танцев. И много-много любви. И несла прочую милую чепуховину. На подходе к замку Филипп не выдержал, подошёл к темнеющему, пахнущему тиной рву:

— Я вот сейчас сброшу тебя туда, чтобы ты остыла и угомонилась! — нарочито грозным голосом прогремел он.

Регина в притворном страхе закрыла лицо руками и повизжала, косясь хитрым глазом из-под растопыренных пальцев.

— Не бросишь! Не бросишь! Тебе без меня будет плохо, а если я утону, то моя жаждущая возмездия душа будет приходить к тебе по ночам и завывать. И будет у тебя собственное привидение в доме! — нахально заявила она.

— Я бы не возражал, если б с привидением можно было заниматься любовью, — ответил он.

— А почему бы и нет?

— Ну, ты же будешь утопленницей. Мокрой, скользкой и холодной. И воняющей протухшей тиной.

— И ты не будешь меня такую любить?

Филипп задумчиво нахмурился, выдержал театральную паузу и шепнул:

— Буду. Всегда буду тебя любить. Даже старой и больной.

— Даже мёртвой?

— А вот об этом не смей говорить. Никогда.

Он крепко прижал её к груди, до боли стискивая её плечи и руки. Потом осторожно спустил её на мост. Обнявшись, они вошли во двор.

У крыльца стоял взмыленный конь графа де Бюсси…

"В любви нет милосердия".

Максим Горький "Жизнь Клима Самгина".

Филипп остановился, чувствуя, как предрассветное небо каменной глыбой падает ему на плечи, как предательски качается под ногами земля. Он знал, что такое счастье, которое он испытал в эти несколько недель, не может быть долгим. Слишком хорошо всё было. Слишком сказочно. И однажды это должно было закончиться. Приезд Луи он предвидел, это было неизбежно. Плечо Регины под его ладонью полыхнуло жаром, потом обожгло холодом. Она шагнула вперёд, к крыльцу. Остановилась. Оглянулась на него и взгляд её был беспомощный и счастливый одновременно. Филипп скорее почувствовал, чем услышал грохот сапог в доме, потом двери распахнулись и на пороге появился бледный, как полотно, Бюсси.

Так было с Региной всегда, стоило только Луи появиться, — её влекло притяжение его орбиты, и она уже ничего и никого не замечала. Один звук его голоса переворачивал её спокойный, устроенный мир и всё, что она с таким терпением и с таким упорством пыталась собрать из обломков и черепков, разлеталось без следа. Оставался только свет его глаз и привычная боль в сердце. Вот и сейчас полгода покоя и радости в Бордо, любовь Филиппа, солнце виноградников, утренние туманы и сельские праздники забылись в одно мгновение, словно краткий, светлый сон, и она, даже не оглядываясь на Филиппа, метнулась навстречу Луи.