Резкие, хлёсткие слова герцогини сыпались, как пощёчины, на Луи. Хуже всего было то, что он признавал её правоту. Они с Региной так безрассудно и слепо шагнули в водоворот своей страсти, что у них не хватило ни благоразумия, ни элементарного хладнокровия остановиться и подумать. Всё случилось так спонтанно, так стремительно… И этот их отъезд, по большому счёту, был глупостью. Но в тот момент им обоим так хотелось уехать прочь из Парижа, а самому Луи не терпелось ревниво спрятать от чужих глаз свою любовь, своё сокровище, что они сорвались, совершенно не думая о последствиях. Впрочем, когда, в какие времена любовь была спутницей благоразумия?
— А вы что предлагаете? — спросил он герцогиню.
Екатерина-Мария торжествующе вскинула голову:
— Вы проводили Регину в Бордо. Она, де, не захотела оставлять своего жениха во время траура по его нежно любимой и безвременно покинувшей юдоль земную кузине. К тому же Филипп оказался ревнив, да и вы беспокоитесь за честь графини и решили, что вдали от соблазнов Парижа ничто не запятнает её имени и репутации. А то три герцога — Анжуйский, Майенн и Жуайез — в поклонниках, да и прочих дворян без счёта… Так и свадьба может не состояться. Или графиня не устоит против очередного соблазна. С глаз долой, как говорится.
Луи побледнел, как полотно, при одном имени Филиппа, бросил на герцогиню раненый взгляд.
— Да, граф, вы не ослышались. И благодарите меня и Майенна за то, что многие именно так и думают, включая герцога Анжуйского.
— А если Филипп приедет?
— Филипп не приедет. Вчера из Бордо вернулся Шарль.
— Что?! Вы хотите сказать, что Филипп…
— Всё знает. И готов присягнуть на Библии и поклясться своей честью, что графиня де Ренель в Бордо. Сколько бы времени ни длилась ваша с ней идиллия, он будет прикрывать ваш грех и спасать честь и жизнь вашей сестры, граф. Если уж больше этим никто не озаботился.
Луи в кровь закусил губу. Никогда в жизни он не испытывал такого стыда и такого унижения. Филипп оказался благороднее и сильнее него, он сейчас не просто подставлял под удар вторую щеку — он готов был пожертвовать не то что жизнью, но и своим добрым именем ради изменившей ему женщины и предавшего его друга. Впервые Бюсси не знал, что сказать на это. Растерянный и подавленный, сгорбился он в кресле, закрыв рукой глаза.
— Поздновато изображать из себя кающуюся грешницу, ваше сиятельство. Нужно спасать то, что ещё можно спасти. Мы сделали всё, что было в наших силах, теперь очередь за вами. Идите и играйте свою роль до конца. Уж не знаю, сколько дней вы проживёте в Париже без Регины и под каким предлогом опять сбежите к ней, но уж постарайтесь образумить её. Хотя… что я говорю! Вас самого кто бы образумил, а уж Регина, как известно, опять поступит так, как посчитает нужным сама. Ступайте, ваше сиятельство, мне больше нечего вам сказать.
Гордый и надменный Бюсси покидал улицу Де Шом с видом побитой собаки. Герцогиня де Монпасье отчитала его, как мальчишку, разве что по щекам не отхлестала, и была тысячу раз права. Но добило его известие, что Филипп самоотверженно встал на защиту Регины, тогда как он, Бюсси, ничего не сделал для того, чтобы удержать себя и её от падения. И случись ему ещё раз в этой жизни встретиться с де Лоржем лицом к лицу, наверное, он не смог бы и глаз поднять на друга. Ведь он знал, прекрасно знал, как сильно любил Филипп его сестру, как ловил каждый её вздох, каждый взгляд. Знал — и всё равно не смог ему уступить. И говорить о том, что выбор делала сама Регина, было не по-мужски. Получалось, что он перекладывал вину за свои поступки на женские плечи.
Но в глубине души Луи знал, что никогда, ни под страхом смерти, ни за все блага мира, не откажется от её любви, никогда добровольно не выпустит её из своих объятий.
Его появление в Лувре действительно вызвало сумятицу. Сплетни утихли, словно по мановению волшебной палочки. Шарль Майенн ходил с довольным лицом, всем своим видом показывая, мол, ну а я что вам говорил? Франсуа Анжуйский весьма правдоподобно сделал вид, что знал, где находился всё это время его вассал. На счастье Бюсси, королева-мать вернулась в Гасконь к зятю и дочери, поскольку не хотела оставлять ненадёжного Генриха Наваррского без присмотра. Предсказание Рене о том, что в скором времени Анрио станет королём Франции, не выходило у неё из головы, да и Марго тоже не всегда оправдывала материнских надежд, поскольку от неё можно было ожидать чего угодно. Лишь канцлер заподозрил неладное:
— Что-то больно бледным вернулся наш Красавчик из Бордо, — процедил он сквозь зубы королю.
— Ну, всё же у человека совсем недавно умерла невеста, — пожал плечами Генрих III, — вот если бы у него скончалась жена, с которой он прожил лет пятнадцать и всё имущество которой перешло к нему, тогда его бледность была бы подозрительной.
Канцлер промолчал, но потом написал подробное письмо к королеве-матери, а в ожидании ответа от неё решил отправить надёжных людей в Бордо, чтобы проверили, действительно ли графиня де Ренель находится у своего жениха, и организовал слежку за Бюсси, дабы уличить его в кровосмесительной связи с сестрой. Он предвкушал день и час, когда у него в руках будут доказательства вины Клермонов и он сможет диктовать этому упрямому и независимому семейству свои условия. Такого подарка от него королева-мать не забудет, уж эту заслугу его она оценит по достоинству.
В Париже Бюсси пробыл недолго. Отныне он не представлял себе этого города без Регины. Невольно искал он её лицо в толчее улиц, просыпаясь по ночам, искал рядом с собой её плечи и волосы и напрасно пытался услышать в гуле голосов и музыки Лувра её неповторимый смех. Через несколько дней он, отговорившись губернаторскими обязанностями, выехал в Анжу. К берегам Луары, где ждала его любимая.
Во время недолгого отсутствия Бюсси жизнь в Сомюре круто переменилась. Как и следовало ожидать, жаждущая деятельности и перемен натура Регины взяла своё и юная графиня смело взялась за управления поместьем. Из замка выметалась вековая пыль, а восточное крыло было полностью переделывалось так, чтобы следов Медичи не оставалось вовсе. В комнаты закупалась новая мебель, стены обивали нарядными тканями, древние запылившиеся гобелены сменились роскошными резными панелями и модными шпалерами, в коридорах были повешены огромные зеркала, вдоль стен поставили высокие алебастровые вазы, цветы в которых меняли каждые три-четыре дня.
Рыцарские доспехи на лестничных пролетах у дверей были начищены до блеска. Оружейный зал слепил глаза сиянием неподъёмных эспадонов, длинных эстоков, малхусов итальянской работы, кинжалов охотничьих и боевых, турецких киличей, венгерских дюсаков, внушительных корделачей, изящных арабских клинков, щитов. Такой коллекции оружия мог позавидовать и Бюсси, и старший Гиз, а между тем большинство редких экземпляров валялось на чердаках и в подвалах, где и были обнаружены вездесущей Региной и с почётом водворены на подобающее место.
Кухни, выбеленные и выкрашенные заново, стали одним из самых уютных мест в замке. На террасах перед замком были разбиты дивной красоты и великолепия цветники, а в дальнем флигеле Регина подумывала устроить бесплатную лечебницу для местных крестьян.
В сопровождении грозного чёрного пса и почти всегда верхом на стремительном вороном скакуне ветром носилась она по окрестностям, отдавая распоряжения тут и там, разбирая жалобы вилланов на управляющего, жён на мужей, стариков на непутёвых внуков, договариваясь со строителями и торговцами, и умудрялась успевать везде.
Вернувшись из Парижа, Луи, к своему несказанному удивлению, не обнаружил Регину в замке. Из объяснений управляющего он понял, что графиня умчалась на дальние виноградники, чтобы лично посмотреть, как там идут работы. Насколько понял Бюсси, за несколько недель она стала полновластной хозяйкой Сомюра, и ему оставалось только удивляться её деловой хватке.
— Господи, откуда в тебе это? — пожимал он плечами, — Ты же воспитывалась в монастыре, в своём поместье никогда не жила, жизни в провинции не видела. Нежный придворный цветок, украшение Лувра, муза поэтов и художников — и вдруг умная, расчётливая и предприимчивая хозяйка замка.
