Ну что могла Регина тут возразить? Катрин снова была права. Королевская семья должна была быть уничтожена любой ценой и о священном праве на месть нельзя было забывать. В тот день, когда Луи сообщил ей о своей помолвке, в ней что-то надломилось и стало уже ничего не страшно и не стыдно. А после убийства Анны — Регина отдавала себе отчёт, что по большому счёту это было убийством, ведь даже если бы Анна не утопилась, яд убил бы её всё равно, — она словно шагнула в полыхающую адовым жаром, пыльную, душную пустыню и теперь шла и шла, всё глубже увязая в раскалённом песке собственных страстей и преступлений. Что ж, Этьен так Этьен. По сравнению с убийством соблазнение монаха было таким пустяком. И пусть Филипп поскорее всё узнаёт и обрадуется, что судьба уберегла его от такой жестокой и недостойной женщины, пусть поскорее вычеркнет её из своей жизни, из своей памяти, чтобы её любовь к Луи не разбила ему сердце вдребезги. Она довела до самоубийства ни в чём не повинную девушку, сестру человека, столько раз спасавшего её, и теперь ей уже нечего было терять. Две чёрные звезды отныне освещали ей путь — непокорное сердце Бюсси и страшная месть королю. Выбор был сделан.
Когда часы пробили полночь, дверь в келью, где оправлялся после болезни Этьен, тихонько скрипнула и на пороге возникла высокая тонкая фигурка, закутанная в монашескую сутану. Низко опущенный капюшон закрывал глаза и только слабый огонёк свечи дрожащим золотом обливал узкую женскую руку. Не веря своим глазам, Этьен приподнялся на локтях:
— Это вы? Но, богиня, что вы здесь делаете? Как вы очутились в столь поздний час в моём убогом приюте?
Стремительным летящим шагом тонкая фигурка приблизилась к ложу монаха, опустилась на колени на холодный каменный пол. Нежная рука легла на пылающий лоб Этьена и его окутал еле уловимый колдовской аромат женского тела и диких трав.
— Лежите, лежите, любовь моя, вам нужно беречь силы, вам нужно выздоравливать! — серебристый голос хрустальной трелью рассыпался по келье и словно бриллиантовые искры от него озарили мрачные серые стены.
Неверный огонёк свечи, дрожа, выхватывал из темноты прекрасное лицо со следами усталости и страданий. О, Регина тщательно подготовилась к этой встрече. Она две ночи не позволяла себе уснуть и целые сутки промучилась голодом, зато теперь на её лице залегли неподдельные тени и круги под глазами, а щеки вместо прозрачного румянца покрывала непривычная бледность.
— Мой бедный, мой единственный друг, — трогательно лепетала Регина, сжимая в своих пальчиках руку Этьена, — я так устала. Только вы можете меня понять, только вы можете постичь всю глубину моих страданий и хоть отчасти разделить их со мной! Клянусь вам, я молилась, я просила Господа и Святую Деву Марию даровать мне смирение в супружеской жизни и найти в своём сердце место для прощения короля. Но я не могу!
Регина залилась безудержными слезами и Этьен, повинуясь безотчётному порыву, бросился утешить её, обнял, неосторожно задев пышные юбки. Регина вскрикнула. Словно от боли, испугав его:
— Что случилось? Я причинил вам боль?
Она, торопливо стерев слёзы, выдержала паузу, словно раздумывая, признаться или нет, потом махнула головой и приподняла кринолин, обнажив круглые, безупречной формы колени, обезображенные ссадинами и припухшие, словно от ударов (не далее как утром Регина, стиснув зубы, нещадно натёрла их ореховой скорлупой и потом смочила солёной водой, кожа саднила неимоверно, но тут цель оправдывала средства, ради того впечатления, которое её страдания должны были произвести на иезуита, можно было и потерпеть).
— Что это? — в ужасе выдохнул Этьен, боясь услышать историю очередного бесчинства короля.
— Я молилась. Вчера я на коленях ползла в церковь, надеясь своим раскаянием вымолить у бога всего лишь каплю терпения и сил нести свой крест. Но я… я слишком слаба. Я не могу заставить себя ни полюбить искренне своего жениха, ни простить своих врагов. Словно та ночь в Блуа что-то сломала во мне.
Она ещё что-то говорила, но Этьен, заворожённый зрелищем трогательных сбитых коленей и нежной, бело-розовой кожи её ног уже не разбирал произносимых ею слов. Как во сне, он прикоснулся дрожащими пальцами к ссадинам и, едва ощутив тепло этого волшебного тела, уже не мог остановиться. Руки его скользнули по её бедрам, теряя остатки самообладания, он припал пересохшими губами к её коленям. Последнее, что он слышал отчётливо, был испуганно-удивлённый возглас Регины и её слабеющий стон.
И время остановилось. Исчезло всё, кроме благоухающей кожи и трепещущей, дарящей почти болезненное наслаждение женской плоти. Дикое, необузданное желание захлестнуло Этьена, заставив отступить и болезнь, и душевные муки, и голос разума. Висящее на стене распятье и открытый на середине молитвенник были бессильны в борьбе со всемогущей и всевластной женской красотой, с живым телом. Этьен таял, как восковая свеча, под страстными, долгими поцелуями желанных губ, под искусными ласками гибких рук. Рыжие кудри падали ему на лицо, нежные груди сами ложились в его ладони, длинные ноги обвивались вокруг его чресел — и не было в мире силы, способной заглушить ревущее в крови желание.
Это была не та греховная, плотская связь с женщиной, в которые он вступал по приказу ордена, чтобы получить нужные сведения, деньги, влияние. Это было не ублажение скучающих избалованных прелестниц, древний животный инстинкт на службе ордена. Это было веление сердца, но не разума. Крик взбунтовавшейся плоти, заглушивший монотонные молитвы и данные тысячелетия назад обеты.
На рассвете у Этьена Виара была только одна молитва — имя Регины, одна святыня — её чарующее лицо, один закон — её слово. Всё, что Этьен любил, он поднимал на недосягаемую высоту и преклонялся перед этим со всей преданностью своей страстной души, порой граничащей с фанатизмом. Но если в ордене он был всего лишь одним из слуг Господа и Церкви, то рядом с Региной он сам чувствовал себя всемогущим властителем и богом, потому что у этой беззащитной, слабой женщины не было над земным миром ни власти, ни силы, кроме её обезоруживающей красоты. Этьен, как ему казалось тогда, был её единственной защитой и опорой среди окружавших её лжи, предательства и похоти. Регина полностью зависела от его воли.
Она уже ушла, а у него в ушах не замолкали её слова: "Король и его мать поклялись расправиться со мной. Я не знаю, что меня ждёт. Брат решил спрятать меня на время у моего жениха, но я не могу скрываться вечно. Кто знает, может, я уже никогда не увижу вас! Быть может, эта ночь станет последним подарком судьбы в моей жизни. Я пришла проститься с вами. Ведь вы тоже не забудете всё, что сегодня было между нами?". Сама мысль о том, что это полночное безумие уже никогда не повторится, что он никогда уже не увидит её несравненного лица, никогда не коснётся её трепещущего тела, была для него невыносима. Ему легче было сгореть в аду, чем смириться со скорой гибелью своей возлюбленной. Все сомнения, все страхи рассеялись, как рассеивается ночная тьма на рассвете. Любовь графини де Ренель стоила того, чтобы отдать за неё жизнь, более того — заплатить бессмертной душой.
Мадам Беназет, давно уже заподозрившая неладное, с облегчением вздохнула, когда её любимица явилась на рассвете неизвестно откуда, замёрзшая, как нищий под мостом, но зато довольная и цветущая. Она первым делом потребовала горячей воды и нагретых полотенец, потом, приведя себя в порядок, плотно позавтракала с аппетитом, которого хватило бы на троих здоровых мужчин, и, благодарно чмокнув кормилицу в обе щеки, завалилась спать. Франсуаза велела служанкам ходить на цыпочках и говорить шёпотом, а ещё лучше — онеметь и научиться летать по воздуху, и, пообещав самой себе, что вечером устроит своей девочке допрос с пристрастием, отправилась на кухню печь любимый пирог Регины.
На кухне, как всегда, судачили горничные Николетта и Марианна и конюший графа Жозеф. Разумеется, главной новостью недели было самоубийство невесты графа. Мадам Беназет появилась как раз в самый разгар спора: горничные искренне оплакивали молоденькую красотку, а Жозеф утверждал, что Анна никак не была бы достойной парой его хозяину. Увидев кормилицу графини, он тут же призвал её в свидетели.
