Глазные прорези маски были забраны окрашенным стеклом. Надев ее в темной комнате, я стал слепым.

— Eccé,[48] — изрек Мордикей, и верхняя часть кафельной печки с механическим шумом сдвинулась в сторону, обнажив раскаленную полость, внутри которой стоял тускло мерцающий приплюснутый цредмет более полуметра высотой — философское яйцо (или, выражаясь прозаическим языком, реторта). Все это было настолько же интересно, насколько интересен небольшой котелок-жаровня, с которым у этого яйца было большое сходство.

Под закрытым колпаком что-то булькало. Я отвернулся и снял с лица запотевшую маску.

— Огонь логики должен бы быть более призрачным, — сказал я.

— Цель оправдывает средства. Это обязано сработать.

— М-мм, — пробормотал я, направляясь к своему пуфику в другом конце комнаты, где было лишь чуть больше 30°С.

— Это будет работать, — настойчиво сказал он мне вслед.

— Что именно вы варите в этом огромном горшке? Превращаете какой-нибудь обычный металл в золото? Оставим в стороне поэтические ассоциации — в чем прок? В наши дни есть много элементов, которые более редки, чем золото. Не превратилось ли все это в донкихотские амбиции в наш век посткейнсианства?

— Я сделал именно то, на что указал Хаасту несколько месяцев назад, когда планировался этот эксперимент. Metallic Opus[49] — это только первый шаг на нашем пути, конечная цель — дистилляция эликсира для нашей общей пользы. — Мордикей улыбнулся: — Эликсира долгой жизни.

— Молодости. Я полагал, это так называлось.

— В этом названии его прелесть для Хааста.

— И как же готовится это снадобье? Думаю, вы храните свой рецепт в строгом секрете.

— В некоторых частностях, да. Хотя его можно откопать у Гебера и Парацельса. Но, Саккетти, вы действительно хотите его узнать? Рискнете ли вы спасением души за его разгадку? Понравится ли вам, если я рискну своей? Раймонд Луллий говорит: «Клянусь душой своей, если ты раскроешь его, то будешь проклят». Конечно, если вас удовлетворит популярное изложение…

— Все, что Изида желает раскрыть.

— В философском яйце — большом горшке, который вы видели в атаноре, — находится растворенный в воде электуарий, который уже девяносто четыре дня подвергается попеременному воздействию тепла теллурического пламени днем и света звезды Сириус по ночам. На самом деле, золото — не металл; это свет. Всегда считалось, что Сириус обладает особой силой для операций такого сорта, но в прошлые века было трудно поймать свет Сириуса в чистом виде, и к нему примешивалось сияние соседних звезд, которое ухудшало особые свойства этого света. Здесь используется радиотелескоп, который гарантирует необходимую однородность. Вы ведь видели линзы, плотно вделанные в верхнюю часть яйца? Они фокусируют чистый луч, направляя его на находящихся внутри невесту и жениха, серу и ртуть.

— Думается, у вас нет света Сириуса. Вы получаете радиоволны.

— Это много лучше. Только бренность человека заставляет его настаивать на различии между радио и световыми волнами. Будь мы в достаточной мере духовны, могли бы видеть и радиоволны. Но вернемся к нашему разговору. По истечении девяноста девяти дней, на Иванов день, гробница будет открыта, а эликсир отцежен. Не следует смеяться. Это, знаете ли, может испортить весь эффект.

— Простите меня. Я стараюсь сдерживаться, но вы действительно такой знаток всего этого. Меня не покидает мысль о Бене Джонсоне.

— Вы думаете, что я несерьезен.

— Ужасно серьезны. И сцена действия гораздо лучше всего того, что Джорджу удалось создать для «Доктора Фауста»: эти кувшины с эмбрионами в книжном шкафу, эта чаша… она, конечно, освящена?

Мордикей кивнул.

— Я так и знал. И кольца, что вы сегодня надели, — это масонские кольца?

— Из великой глубокой старины. — Он величаво пошевелил пальцами.

— Вы организовали грандиозное шоу, Мордикей, но что вы дадите на бис?

— Если не выйдет на этот раз, мне нечего беспокоиться о номерах «на бис», вы ведь знаете. Смертная черта близко. Но он будет работать, черт бы его побрал! Я ничуть не беспокоюсь.

Поставленный в тупик, я покачал головой. Мне никак не удавалось определить, стал Мордикей жертвой своего собственного великолепного шарлатанства или все эти кредо были только необходимым придатком еще более грандиозного жульничества, своего рода интермедией; у меня было такое состояние, что я даже стал задаваться вопросом, будь у него побольше времени, не втянул бы он и меня в свое безрассудство — если не посредством удобоваримого доказательства, то просто самоотверженностью своего каменного лица и непреклонной серьезностью.

— Почему вам это кажется таким смехотворным? — спросил Мордикей все с тем же каменным выражением лица настойчиво и серьезно.

— Это какая-то комбинация фантазии и действительности, сумасшествия и аналитики. Взять эти книги на вашем письменном столе — Витгенштейн и Фреден. Вы ведь действительно читаете их, не так ли? — Он кивнул. — Я верю, что читаете. Это — но дело не только в этом — чистейшая софистика байронова дьяволизма, глупость горшков с варевом и бутылей с эмбрионами.

— Что ж, я делаю все, что могу, чтобы внести новизну в алхимические процедуры, но мое отношение к чистой науке, Науке с большой буквы, было определено еще столетие тому назад коллегой-алхимиком Артюром Рембо: «Science est trop lente».[50] Все идет слишком медленно. Для меня много медленнее, чем для него! Сколько времени мне осталось? Месяц, два. Но если бы у меня были годы вместо месяцев, что бы это меняло? Наука молчаливо, фатально признает второй закон термодинамики; магия — это свобода быть отказником. Дело в том, что я не заинтересован во вселенной, где мне суждено умереть.

— Другими словами, вы выбрали самообман.

— Никоим образом! Я выбрал побег, я выбрал свободу.

— И вы прибыли в некое величественное место, чтобы найти ее.

Мордикей, разволновавшийся еще больше, вскочил с дивана, на котором только что лежал, и, жестикулируя, стал шагать по комнате.

— Ну, это-то уж точно то место, где я имею наибольшую свободу. Лучшее, на что мы можем надеяться в этом конечном и несовершенном мире, есть то, что наши умы будут свободны; и лагерь «Архимед» уникально организован, чтобы дать мне именно эту свободу, а не какую-то другую. Возможно, я мог бы сделать исключение для Института Передовых исследований в Принстоне, поскольку, как я себе представляю, он организован во многом на тех же принципах. Здесь, как вы видите, я могу заниматься всем чем угодно, несмотря ни на что; где-нибудь в другом месте человек молчаливо смиряется с обстоятельствами, перестает бороться, отвлекается от сражения при каждом неверном шаге и несуразности. Становится безнадежным соглашателем.

— Чепуха и софистика. Вы-то как раз и стремитесь сесть на скудный паек теорий.

— Ах, вы заглянули мне прямо в душу, Саккетти. Но здесь, в этих моих чепухе и софистике, есть тем не менее отправная точка. Назначьте вашего католического Боуга смотрителем этой тюрьмы-вселенной, и у вас точно такими же станут аргументы Аквинского, они превратятся в чепуху и софистику: только покоряясь Ему, мы можем быть свободны, тогда как в действительности, как хорошо знает Люцифер, как знаю я, как признавались и вы, свободным можно стать, только показав Ему нос.

— И вы знаете место, где это можно сделать.

— Расплата за грехи — смерть, но смерть точно так же и расплата за добродетель. Так что вам потребуется пугало получше этого. Может быть, ад? Но это и есть ад, мне не выйти отсюда! Данте не страшился за обитателей Бухенвальда. Почему ваш Папа Пий не протестовал против нацистских печей? Не из благоразумия или малодушия, но из инстинкта корпоративной лояльности. Пий чувствовал, что лагеря смерти были ближайшим приближением к тому, что морально подготовленный человек должен творить по Всемогущему Провидению. Бог — это хуже, чем Эйхман.