Проведение в жизнь плана великого побега едва не рухнуло из-за неуемного бурчания Плуто, который с позиций высокого искусства настойчиво требовал представления на арене.

— Театр на арене, о Боже великодушный! — возмутился я. — Это Динги, а не елизаветинцы, мой мальчик. Невзыскательный зритель, Великий Неумытый, вонючая толпа, которая не поймет различия между выходом из парода и дыркой, в земле. Что сказал Бизе, когда уселся писать арию Тореадора? Он сказал: коль им нравится дерьмо, я дерьмо им и дам. Это и есть массовая культура. Сейчас ты в Голливуде. Не забывай об этом.

— Но арка просцениума! Это же… это же неприлично! «Гамлет» ставился на арене. Ее было вполне достаточно Марло; она вполне удовлетворяла Джонсона; ничего, кроме арены, не нужно было Шекспиру; она хороша и для меня.

— Аминь, коллега! — сказала Кли и поаплодировала.

— Арка просцениума использовалась в Байрейте, — робко рискнул вмешаться Святой Бернар. Он не блистал логикой мышления.

— Если она вполне подходила Вагнеру, то должна подойти и нам, — сказал я, готовый выразить признательность каким угодно союзникам. — Иллюзия — вот наш козырь. Людям нравится, когда их дурачат. Кроме того, если у нас не будет большого, хорошо размалеванного задника, как мы спровадим всех за ворота? Это искусство не ради искусства, оно — ради нас.

— Филистер! — проворчал Плуто. — Пусть этот вечер будет твоим, но если бы мы ставили спектакль не в провинции…

— Как только мы попадем на Лебединое озеро, я умою руки. Но для нынешнего вечера нам придется посуетиться. Кли, засади дам за шитье костюмов и отрепетируй постановку номеров. Помни, сексуальность — это все. Ею должна быть заполнена масса времени, так что не показывай им ничего, пока не заревут, а потом покажи только половину. Палмино, вам придется соорудить загон и организовать исход. О стиле особенно не беспокойтесь, но позаботьтесь, чтобы задник был совершенно непрозрачным. Плуто, ты уже можешь помогать Святому Бернару разучивать роль.

— Но она еще не написана.

— Поздно, слишком поздно. Дай ее ему сейчас же, а напишешь по возвращении на Лебединое озеро. Именно так работал Шекспир. Что касается меня, то придется дотемна как минимум убеждать Фрэнгла, что «Салями» обеспечит решение всех его моральных проблем.

— Не Салями, — запротестовал Плуто, — Саломея!

— Салями, — ответил я строго. — Не забывай, сейчас ты в Голливуде.

— Салями? — переспросил капитан Фрэнгл, смущенно подкручивая ус. — По-моему… так сказать, говоря неофициально, думаю, это могло бы быть очень, э-э, превосходно… подходящее слово? Библия и все такое, да — но тем не менее.

— Тем не менее, капитан?

— Тем не менее. Мужчины, вы понимаете. Мужчины грубого сорта, если так можно выразиться. Не то что я не рад иметь с ними дело. Как бы это сказать… малокультурные? Да я и сам, вы понимаете. Я всегда воображал себя интеллектуалом, вы знаете, но тем не менее.

— О, что касается мужчин, могу заверить вас, что в этой постановке не будет ничего возвышенно-далекого, оторванного от жизни. Вы знаете, конечно, историю Салями?

— Конечно. То есть надо сказать… Не напомните ли вы мне?

— Охотно.

И я поведал ему эту историю более или менее в том виде, как она, нарисована Матфеем и Марком, Уайльдом и Хофманшталем, и конечно же, в фильме Риты Хэйворт, так вдохновившем Плуто. Слава Небесам за фильмотеку питомника Шрёдер! Правда, Плуто несколько изменил традиционную трактовку этой истории в интересах более грубой… непосредственности.

— И все это в Библии? — спросил Фрэнгл, внимательно слушавший меня до самого конца.

— Именно так, как я рассказал.

— И они собираются показать все это на сцене — прямо здесь?

— Как мне дали понять, пятьсот или даже больше самых красивых ведьм этой исправительной тюрьмы репетируют роли гаремных рабынь. Сама же Салями так целомудренно непорочна, что словами не описать.

— Это может оказаться весьма стоящим опытом. А, майор? Я всегда придерживался мнения, что религиозное воспитание — основа морального духа любой армии. Не Наполеон ли сказал, что армией движет ее дух? Слишком многие военачальники наших дней позволяют вопросам духовного здоровья отправляться ко всем чертям.

— Я никогда не относил вас к их числу, капитан Фрэнгл.

Фрэнгл улыбнулся и поправил один ус так, чтобы он выражал скромнейшее самоудовлетворение, второй сам собой заявлял о похотливом ожидании.

— Когда начинается веселье?

— В девять тридцать, капитан. Ровно в девять тридцать.

Ровно в девять сорок пять занавес поднялся, и сто четырнадцать охранников плюс три офицера репатриационного центра Сен-Клу как один затаили дыхание, не в силах оторвать взгляда от дворца Ирода в Галилее, ярко освещенного четырьмя прожекторами, которые были сняты со сторожевых вышек тюрьмы. Задник представлял бесконечную перспективу витых колонн и готических сводов, позолоченных кариатид и мраморных пилонов, ниш, карнизов и сводчатых окон, за которыми открывались еще большие просторы Вавилона, — совместное творение двухсот с лишним любимцев. Композиция в целом свободно перетекала из одного стиля в другой, от Пуссена до Кирико и далее к Констеблю, так же естественно, как весенний ручей, радостно журча, стремит свои воды по усыпанному галькой руслу. Каждый квадратный сантиметр этой фрески поблескивал отраженным светом, точно драгоценный камень, — краска еще окончательно не высохла и была липкой.

Оркестр грянул увертюру — наскоро сделанную обработку «Сказок венского леса»; вальс и без обработки звучал на восточный манер благодаря нашим инструментам: водопроводные трубы и водяные ксилофоны, тимпаны из консервных банок, а группа струнных — колючая проволока и пружины от кроватей.

Когда эффект великолепия, открывшегося с подъемом занавеса, начал тускнеть, Плуто в одеянии жреца с длинной седой бородой вышел на середину сцены и стал декламировать своим самым нравоучительным тоном:

— И вот!

И вот шеренги жен и наложниц Ирода общей численностью в тысячу человек справа и слева потекли на сцену. Они заполнили не только большую часть сцены, но и двор царского дворца. Не одному Соломону при всей его славе иметь их столько!

— И вот перед вами те дни, когда Ирод тетрархом был в Галилее. Сам Ирод Антипасто…

Следом за хористами поступью Фальстафа на сцену вышел Ирод Антипасто. Он был в громадных сапогах с подковами, с большим накладным носом и длинными седыми усами, совсем не похожими на усы капитана. Величаво маршируя в своем ярком одеянии, высоко поднимая при каждом шаге волосатые ноги совершенно не в такт галопу оркестра, он ухитрялся ущипнуть каждую подвернувшуюся задницу под громкие восторги зрителей.

— Ирод был жестоким царем, который никого не любил больше, чем жену брата своего, Иродиаду Антипасто, хотя та имела дочь от его брата — Салями Антипасто.

Вышла, размахивая боа, Иродиада. Появилась Салями, восседавшая в паланкине, который несли восемь нубийцев. Салями скрывала до поры свою красоту за дымчатыми занавесками паланкина, но на мгновение выглянула из-за них, чтобы подмигнуть мне.

Сидевший возле меня Фрэнгл воскликнул:

— Вы видели? Вы видели, как она на меня посмотрела?

— И случилось в те давние дни, что Ирод, тетрарх Галилеи, устроил большой званый вечер, на который пригласил всех. Он пригласил римлян с их женами…

Появились римляне с их женами.

— Египтян с женами…

Вышли на сцену египтяне и их жены.

— Нубийцев и их многочисленных жен.

Они выходили и выходили, и все женщины демонстрировали кое-что из национальных особенностей стриптиза. Но сколько бы народа ни приглашал Ирод, во дворе его дворца не становилось теснее.

Когда наконец на званом вечере оказались все приглашенные, Плуто продолжал мрачно декламировать: