Внизу, у самой кромки воды, шум стадиона был едва слышен и смягчался другими ночными звуками: кваканьем лягушек, шелестом тополиной листвы, плеском воды. Покой и земная благодать.

Полная луна сияла над головой, словно эхо тысяч поэм всех земных поэтов, которые эпоха за эпохой черпали у нее огонь своего вдохновения. Она оставила их, позабытых историей, оставит в свое время и меня. Такова суть вещей, думал я. Листьям положено падать осенью, снегу — зимой. Травы возрождаются весной, но лето коротко.

И я осознавал, что принадлежу Земле, и душа моя наполнялась ощущением счастья. Момент был совсем неподходящим для счастья — но оно было. Жюли и луна были его частицами; ими были и кваканье лягушек, тополя, стадион; Папа, циничный, озабоченный, даже сломленный; отчасти и Бруно с Роксаной, может быть, лишь потому, что они полны жизни. Все это соединилось в моем сознании с воспоминаниями о фермерском доме, и мне показалось, что я ощутил запах гниющих в траве яблок.

Небо становилось все ярче и ярче. Луна… Но в луне ли дело? Облако тумана собралось над прудом, оно светилось… Его свечение усиливалось, пока полная луна не потерялась в нем.

Сеть Сворки сомкнулась над моим разумом, и возникший в нем голос ласково промурлыкал:

— Белый Клык, хороший мальчик! Теперь все в порядке. Мы услыхали твой зов… (Но я не звал! Я просто почувствовал себя счастливым!) …и вот я здесь. Твой Господин вернулся наконец за тобой.

И я вскрикнул, как от обыкновенной боли. Быть унесенным сейчас! Всего несколько дней назад я плакал от того, что во мне нет этого голоса, но сейчас — НЕТ!

— Ну, — успокаивал он, — ну полно же. Было плохо? Было очень-очень плохо? Ужасные Динги схватили тебя, но это больше не повторится. Ну полно же.

Сворка стала ласково похлопывать по сенсорной области коры головного мозга: мягкий мех обволакивал меня, наполнял мускусным ароматом. Вздохи арфы (или это был только плеск воды?) на грани потери сознания создавали фон звучанию голоса моего Господина, который продолжал утешать меня, и слова его лились, словно бальзам на раны.

Внезапная вспышка угрызений совести напомнила мне о Папе. (Не думай о своем несчастном отце, — приказала Сворка).

Он ждал меня. Жюли меня ждала. Динги тоже ждали. (Мы и Жюли заберем обратно. Ну-ну, пусть тебя больше не тревожат эти противные Динги. Скоро не останется никого из них, их больше не будет никогда, совсем никогда).

На всякий случай я старался не думать — по крайней мере направлять свои мысли так, чтобы не выдать ставшее мне известным за последние дни. Из-за этого усилия размышления сами собой фокусировались на запретных вещах.

Я попробовал сосредоточиться на какой-нибудь чепухе — поэзии, луне, дымке за пределами сверкающего эфира. Но Сворка, почувствовав сопротивление, смыкалась вокруг разума все туже и проникала сквозь тонкую пелену этого камуфляжа. Она копошилась в памяти, точно это была колода карт, ненадолго задерживаясь (ровно настолько, чтобы в моем сознании сформировался необходимый образ) то там, то здесь, изучая все, что касалось отца, с пристальным вниманием.

Неожиданно, на самой кромке моего восприятия, появился звук: о-ухрп. Потом он повторился: о-ухрп. Сворка издать его не могла. Вздохи арфы на миг изменились, став прозаическим плеском воды. Я сосредоточил внимание на этом простом звуке, изо всех сил сопротивляясь давлению Сворки.

— Откуда этот звук? — спросил я Господина.

Чтобы ответить мне, ему пришлось перестать копошиться в моей памяти:

— Ниоткуда. Ничего особенного. Не думай об этом. Слушай красивую музыку, ведь она тебе нравится? Думай об отце.

Чем бы ни был этот звук, он, казалось, возникал в траве у моих ног. Мне все было хорошо видно в потоках света, лившегося из сияния вокруг моей головы. Я разгреб траву, и взгляду предстало отвратительное зрелище.

Не думай об этом!

Из широко раздвинутых челюстей водяной змеи торчала передняя половина лягушки. Змея, увидев меня, стала извиваться, торопясь утащить свою жертву в более густую траву.

Сворка приказывала не смотреть; по правде сказать, мне и самому не хотелось это видеть. Зрелище было ужасным, но я не мог заставить себя отвернуться.

Лягушка растопырила передние лапки, противясь последнему глотку, который должен был стать ее концом. Между тем задняя половина ее плоти уже переваривалась. Она издала еще один меланхоличный хрип.

Ужасно, подумал я, ужасно! О, какой ужас!

Прекрати. Ты… должен… перестать…

Змея билась всем телом, извивалась и пятилась. Передние лапки лягушки цеплялись за траву. Ее хрипы стали совсем слабыми. В слабеющем свете я почти потерял их из виду в тени высокой травы. Мне пришлось наклониться ниже.

В лунном свете я разглядел тонкую линию светлой пены на сомкнувшихся челюстях змеи.

Облако света исчезло. Мой Господин оставил меня, и я услыхал голос Папы, вышедшего на мои поиски. Взбежав на холм, я увидел его, рядом была Жюли.

— Господство! — сказала Жюли. — Ты не должен был убегать так далеко. Мы вышли и увидели свет над озером, я была уверена, что они унесли тебя.

— Почти унесли. Мой Господин был здесь и взял меня на Сворку. Но потом мне как-то удалось ускользнуть, и он убрался. Просто исчез. Я ничего не понял. Ты в порядке, Папа?

Я спросил потому, что он был заметно взволнован.

— О, вполне, вполне, — ответил отец почти машинально, — я просто задумался.

— У него появилась идея, — объяснила Жюли. — После того как ты убежал из манежа. Полагаю, он всегда такой, когда у него идея.

Бруно забрался в лимузин и принялся сигналить. Он делал это не потому, что не видел нас, — ему просто нравилось сигналить. Мы устроились на заднем сиденье, и автомобиль выскочил на улицу со скоростью, какой не видывали, должно быть, полстолетия.

— Роки названивает тем, кого вы велели вызвать, — доложил Бруно.

— Прекрасно. Ну, Деннис, что там случилось с твоим Господином?

Я объяснил, что произошло, закончив отчет живописанием сцены со змеей и лягушкой. Мне не то чтобы очень хотелось говорить об этом, но она произвела на меня большое впечатление.

— И пока ты любовался этим зрелищем, твой Господин просто угас?

— Да. Если бы он удержался на моем разуме немного подольше, то узнал бы все, что хотел. Я был не в силах противиться ему. Так почему же он оставил меня?

— Ответь еще на один вопрос: что ты чувствовал по отношению к этой лягушке? Только точно.

— Сцена была омерзительной. Я чувствовал… отвращение.

— Было это похоже на то, что ты почувствовал во время боя на ринге?

— Бой был отвратителен по-своему, змея — по-своему.

— Но и то и другое вызвало похожие чувства: отвращение, а потом тошноту и рвоту?

— Да.

— Вот оружие, которым мы сразимся с ними! Деннис, мой мальчик, еще до рассвета ты станешь героем революции.

— Я не достоин объяснений? Или революции необходимы невежественные герои?

— Когда ты не пожелал смотреть бой и ушел в таком плачевном состоянии, это меня немного позабавило. Деннис тот еще эстет, подумал я. А потом мне вспомнилась старая пословица: «Каков господин, таков и слуга». Прочти ее наоборот и получишь формулу нашего оружия. «Каков слуга, таков и господин». Господа — это не что иное, как их любимцы, только в более крупном масштабе. Они эстеты, все до единого. А мы — их любимая форма искусства. Человеческий разум — это глина, с которой они работают. Они манипулируют нашими мозгами точно так же, как северным сиянием. Вот почему они предпочитают интеллектуально развитого, образованного любимца необразованному Динго. Динги — комковатая глина; слишком грубый холст; несовершенный мрамор; стихи, которые не скандируются.

— Они должны питать к Дингам такие же чувства, какие я испытываю к Сальвадору Дали, — сказала Жюли. Она всегда была готова спорить со мной о Сальвадоре Дали, потому что знала, что мне он нравится, несмотря ни на что.