— Благодарю, но…

— Вас интересует, кто я такой? Я — Верховный Диод. Если вам это важно, моя должность соответствует вице-президенту Выше Диода — только Катод. Вы интересуетесь политикой?

— Любимцам она неинтересна. Мы свободны.

— Ах, свобода! — Верховный Диод развел руками, потом плюхнулся в кресло за письменным столом. — Ваш Господин берет на себя полную заботу о вас и оставляет таким образом совершенно свободным. За исключением малости — вы не можете ничего отведать с древа добра и зла. Кроме этого, нет ничего такого, что вам не позволено.

Он нарочито уставился на меня, и я смог сравнить оригинал с портретом. Казалось, даже непослушные седые локоны ниспадали с головы этого человека в той же манере, какая руководила мазками кисти художника. Мое восхищение им (художником, а не изображенным на картине) перешло все границы.

— Господа появились около семидесяти лет назад. За это время человеческая цивилизация по существу исчезла. Наши политические учреждения едва дышат; наша экономика немногим отличается теперь от простого товарообмена; практически не осталось людей искусства.

— Среди Дингов — возможно. Но под Господством цивилизация процветает, как никогда прежде в истории человечества. Если вы намерены говорить о цивилизации, то скажу вам, что не Дингам судить о ней.

— Коровы не стали более цивилизованными с тех пор, как мы вывели их породы.

Я улыбнулся:

— Вы играете словами. Но я умею делать это не хуже вас.

— Вы ведь не станете спорить…

— Лучше я поспорю. Я готов делать все, что угодно, лишь бы подольше не возвращаться на виселицу. Это был самый неприятный опыт жизни.

— Не исключено, что вы вообще на нее не вернетесь. Может быть, Деннис, мне удастся убедить вас стать Динго? — Его толстые фиолетовые губы растянулись в волчий оскал. В глазах, которые были точно такими, как на портрете, светился ум и мелькало какое-то загадочное веселье.

Я не придумал ничего лучше, чем смерить его презрительным взглядом.

— Не поздновато ли переходить на вашу сторону? Надо полагать, основная резня теперь уже закончилась. Разве не близок час вашего поражения?

— Вероятно, нас разгромят, но для хорошего революционера подобного рода беспокойство непозволительно. Битву с противником, не превосходящим вас силами, едва ли вообще можно называть битвой. Однако признаю, резня — это бедствие.

— И кроме того, не имеет оправдания. Бедный Святой Бернар не сделал ничего, чем можно бы было оправдать…

— В таком случае я и не стану оправдываться. Грязные руки — это одна из составляющих цены, которую приходится платить, чтобы снова стать человеком.

— Вы сражаетесь за вашу революцию просто потому, что вас одолевает чувство вины?

— И поэтому, но и за шанс стать самим себе господами. И вина, и пот, и черный хлеб — все это составляющие бытия человеческого. Выведение пород домашнего скота всегда доводило животных до состояния полной беспомощности наедине с Природой. Господа занимались выведением новой породы людей.

— И выполнили эту работу лучше, чем когда-либо удавалось человеку. Взгляните на результаты.

— Точно того же взгляда, должен заметить, могла бы придерживаться такса.

— Тогда позвольте замолвить словечко в защиту таксы. Я предпочитаю ее волку. Эта порода мне нравится больше, чем динго.

— Вы уверены? Не спешите с заключениями — это может стоить вам головы.

Бросив эту угрозу, мой невероятный инквизитор расплылся в ухмылке. Ухмылка перешла в смех, а смех разросся до оглушительного хохота. Мне пришло в голову, что блеск его глаз мог быть верным свидетельством не только ума, но и умопомешательства.

Внезапно меня охватило желание приступить к делу немедленно.

— Я принял решение, — холодно произнес я, когда он перестал хохотать.

— Значит, вы сделаете заявление? — Очевидно, он понял мое намерение с точностью до наоборот.

— Почему вас беспокоит, на чьей я стороне? — спросил я злобно.

— Потому что заявление от вас — сына Теннисона Уайта, — со всем тем, что стоит за этим именем, окажет бесценную услугу делу свободы.

Я очень осторожно приблизился к письменному столу из красного дерева, за которым сидел этот расплывшийся в дурацкой улыбке человек, почти незаметно для него поднял правую руку и нанес удар в лицо.

Кабинет мгновенно наполнился охранниками, которые заломили мне руки за спину. Мужчина за письменным столом захихикал.

— Вы, животное! — закричал я. — Динго! У вас хватило наглости сперва обманом заманить и убить моего отца, а теперь вы осмеливаетесь просить меня сделать заявление в вашу поддержку! У меня это не укладывается в голове. Если вы думаете, что…

Боюсь, некоторое время я продолжал бессвязно говорить что-то в подобном духе. И пока я говорил, этот невозможный человек повалился на стол и хохотал во все горло, пока не закашлялся.

— Белый Клык, — умудрился он наконец заговорить, — вернее, Деннис, дорогой мой мальчик, прости меня. Возможно, я далековато зашел. Но видишь ли… — он отвел в сторону тонкие седые локоны, обнажив то, что осталось от его правого уха, — я твой отец, меня вовсе не убивали.

Следующая неделя пронеслась в таком темпе, что это можно было бы назвать кошмаром, не будь я так деятельно, так головокружительно счастлив. Прежде всего я еще раз женился на Жюли — но теперь по обряду Дингов. Папа растолковал мне, что в некоторых вопросах — особенно во всем, что касалось брака, — Динги могли проявлять не меньшую приверженность обрядам, чем мой брат Плуто. Жюли Дарлинг прониклась духом существовавшего положения вещей с атавистическим энтузиазмом, но теперь я подозреваю, что Папина настойчивость нашла благодатную почву в лице моей снова перешедшей в невесты жены и дала мощные всходы. И все же это был хорошо сработанный обряд, что наверняка подтвердил бы и Плуто. Свеча Гименея никогда не горела ярче, чем в тот день, когда наши руки соединились над светящейся вакуумной трубкой алтаря восстановленной электростанции.

Часом позже разразился наш первый семейный скандал, когда она сказала, что, навещая меня в тюрьме, уже знала о Папе и приготовленной им для меня проверке. Но скандал сразу же угас, как только Жюли заметила, что, раз я успешно выдержал проверку, у меня не должно быть причин для гнева. Мне невыносимо даже подумать, что могло бы произойти, согласись я сделать заявление, предложенное Папой.

Мгновение, которого я боялся больше всего, — когда мне пришлось сообщить Папе, что любимец, которого привели на эшафот вместе со мной, был его сыном, — пронеслось, отнюдь не выведя Папу из равновесия. Он знал об этом заранее от Жюли и тем не менее пошел на это, приказав совершить казнь, чтобы, как он заявил, дать мне отрезвляющий наглядный урок смертности человека и подобающей расплаты за бунтарство.

— Но он же твой сын! — запротестовал я. — Могут ли быть узы крепче, чем между отцом и сыном?

— Да, не сомневаюсь, что все это очень верно, хотя подобные узы иногда слабоваты, если сыновья исчисляются сотнями. Но не забывай, Деннис, он пошел на кровосмешение. Так что даже если не принимать во внимание его политические преступления, которые велики сами по себе…

— Папа, ты опять улыбаешься этой странной улыбкой. Подозреваю, что в рукаве у тебя припрятан туз.

— Давай посмотрим фильм, Деннис. Если я стану рассказывать тебе, ты скорее всего не поверишь.

На экране появились четверо (совершенство их обнаженных тел свидетельствовало о том, что это любимцы), которые несли какое-то ложе с покоящимся на нем телом Святого Бернара. Они поднимались по извилистой тропе к вершине Холма Иглы. Достигнув ее, эти четверо опустили ношу и уставились на разгоравшееся над мертвым телом золотое сияние: Господин Святого Бернара витал над холмом.

Пальцы Святого Бернара шелохнулись — и я не нашел ничего другого для сравнения с прелестью этого мгновения, кроме панно «Сотворение Адама» в Сикстинской капелле, — веки дрогнули (теперь это напомнило мне объективы фототелеграфа), и глаза открылись. Святой Бернар, чудодейственно воскресший, запел «Оду к радости», воскрешая Девятую симфонию Бетховена. Затем медленно все пять тел поднялись в воздух, продолжая воспевать свою радость. После такого счастливого конца я больше не мог дуться на Папу из-за фарса с совершением казни.