— Я не могу говорить об этом, — сказала она. — Запрещено. Да я и не знаю толком.

Я ей почему-то не поверил. Оставшееся время визита Жюли пыталась оправдать передо мной ту поспешность, с которой позволила Дингам репатриировать себя. А поскольку, кроме соображений выгоды, она не находила смягчающих вину обстоятельств, убедить меня ей оказалось не по плечу.

Наконец я прервал ее:

— Жюли, пожалуйста, не надо больше об этом. Я прекрасно понимаю, что ты не должна связывать свою судьбу с моей. Только Небу известно, что они намерены со мной сделать, но для тебя нет никакого смысла разделять мою участь. Видимо, они держат меня заложником. Может быть, у них на уме что-нибудь похуже. И в том, и в другом случае тебе лучше быть от меня подальше. — Я уже почти оседлал своего любимого конька и не сомневался, что вот-вот доведу себя до слез, когда Жюли начала хихикать.

Хихикать! Она хихикала и фыркала, втягивая ноздрями воздух, как это обычно делают, чтобы удержаться от не вполне уместной шутки, а потом выбежала из камеры, держась за живот от смеха.

Истерика, подумал я. Каждому стало бы очень грустно, видя любимую девушку в подобном состоянии и не имея сил помочь. Но я не долго думал об этом, потому что размышлять о собственных обстоятельствах было еще грустнее.

Вскоре после ухода Жюли в камере появился охранник и спросил нас, что подать на наш последний обед.

Солнце садилось. Из окна камеры я мог видеть, что у подножия виселицы уже собралась большая толпа зрителей. В десять часов вошел охранник, чтобы унести еду, к которой мы не притронулись (он с волчьей жадностью несколько раз откусил от бифштекса, прежде чем вышел в коридор), а затем капеллан равнодушно уведомил нас, что мы можем исповедоваться ему, если желаем.

— Я исповедуюсь только своему Господину, благодарю вас, — проинформировал священника Святой Бернар. Теперь, когда время нашей казни приближалось, Святой Бернар смог собраться с силами: он знал роль, исполнения которой от него ждали.

Наша камера наполнилась охранниками. Мне приказали отойти от окна. Потом связали руки за спиной. Святой Бернар смирился с путами спокойно.

— Я виноват, Святой Бернар, в том, что ты оказался в этой ситуации. Мне не хотелось, чтобы все кончилось таким образом, — ни для одного из нас.

— Молчать! — рявкнул один из охранников. — Вам не позволено больше говорить.

Святой Бернар улыбнулся.

— О, тебе не за что извиняться, Brüderlein. Что до меня, то я сожалею только об одном — о том, что у меня всего одна жизнь, которую я могу отдать за Господство.

— Заткнись, ты! Почему ты разеваешь рот, когда я приказываю молчать?

Двоих заключенных конвоировало около дюжины Дингов. У парадного входа в здание суда нас встретил офицер, командовавший казнью. Он вежливо поклонился и улыбнулся тонкой — но не безрадостной — улыбкой.

— Лейтенант Моусли! — воскликнул я. — Какой сюрприз, сэр!

Послышался торжественный сигнал вечерней зори, двери распахнулись, и толпа разразилась одобрительными криками.

— Пора! — завопил Святой Бернар, перекрикивая вопли толпы. — Нет ничего роскошней смерти.

Несмотря на столь благородное заявление, пока мы отсчитывали последние тридцать шагов до виселицы, выглядел он не таким уж желающим помереть. Нас расставили по местам — каждого в середине четко очерченного прямоугольника, какими были отмечены все пять вакантных мест на дощатой платформе. Переступая с ноги на ногу, я почувствовал, что подо мной крышка люка. Но внешне я выглядел очень спокойным.

В последний раз к нам приблизился капеллан:

— Хотите вы сказать последнее слово?

— Да, — ответил Святой Бернар. — Я не знаю, что выбирают другие, но мне нужна свобода или смерть!

— А вы?

— Мне подошел бы компромисс. Дайте мне что-нибудь между первым и вторым. Как насчет приостановки казни? Как насчет суда? Мне отказывают в правах гражданина Соединенных Штатов!

— Будь прокляты Соединенные Штаты! — закричал Святой Бернар. — Надеюсь, мне больше никогда не придется слышать о Соединенных Штатах!

— Какие ужасные вещи вы говорите! — принялся распекать его капеллан. — Поделом вам, коль свершится то, что сейчас свершится.

Это, однако, не вдруг решило судьбу Святого Бернара, потому что собранный у подножия виселицы оркестр как раз в этот момент грянул национальный гимн. Мужчины в толпе поснимали головные уборы, женщины притихли. Святой Бернар громко запел своим восхитительным тенором. Это была последняя благоприятная возможность.

Лейтенант Моусли выступил вперед и предложил завязать нам глаза. Я отказался, но Святой Бернар с грациозной готовностью согласился. С черной повязкой на глазах он выглядел еще более статным и таким трогательно-жалким, как никогда. Наступила зловещая тишина, которую разорвал восторженный крик женщины Динго из первого ряда зрителей:

— Сперва лишите их потомства! Кастрируйте их, к чертовой матери!

Невольно поджав губы от демонстрации столь низменного вкуса, я посмотрел сверху вниз на жаждавшее крови создание, выплеснувшее эти эмоции, и вообразите мое удивление, когда я увидел, что это та же женщина, что осыпала меня цветами и поцелуями во время парада в Дулуте! Хотя, возможно, я и ошибался; может быть, она была просто похожа на ту. Охранник успокоил ее еще до того, как стихла барабанная дробь.

Моусли поднял руку.

Святой Бернар воспользовался случаем:

— Да, много лучше то, что предстоит, всего свершенного доселе; и много радостней покой грядущий, чем все, что было до сих пор.

Моусли опустил руку. Святой Бернар умолк.

— А что со мной? — спросил я, хотя слезы жалости текли у меня по щекам. Бедный, бедный Святой Бернар!

— Вам дана отсрочка казни, — угрюмо сообщил Моусли. — Кое-кто желает предварительно познакомиться с вами. Вы отправитесь немедленно.

— Очень мило, но не могли бы вы предварительно снять петлю? Ах, так гораздо лучше.

Я не видел, куда меня везли, так как занавески на окнах и перед задним сиденьем были задернуты, но вскоре мы оказались в большом и почти пустом подземном гараже. Затем, пройдя лабиринт лестниц и множество коридоров, часовых и пропускных пунктов, я был наконец оставлен совершенно один перед внушительных размеров столом из красного дерева. Этот стол и вся обстановка кабинета несли на себе отпечаток образа их владельца. При такой экономии средств к существованию, какой вынуждены были придерживаться Динги, роскошь — убедительный символ.

Мое внимание привлек портрет, висевший над столом. Он был написан в насмешливо-примитивном стиле, популярном в конце шестидесятых годов прошлого столетия; этот стиль гротескно подчеркивал наиболее отталкивающие черты модели. Живот, монументальный и сам по себе, был написан в такой перспективе, которая еще более увеличивала его. Лицо было изображено чистыми красками без полутонов, в частности нос был багровым, как у алкоголика. Фиолетовые выпяченные губы выглядели одновременно и циничными, и сладострастными. Портрет в целом представлял совершенный архетип Динго.

Хотя, возможно, не вполне совершенный — поскольку глаза светились интеллектом и доброй волей, что, казалось, противится общему впечатлению звероподобия. Этим диссонансом достигалось соприкосновение с его личной жизнью, что по силам только лучшим портретистам.

Я все еще с интересом изучал это произведение искусства (портрет действительно странным образом очаровал меня), когда изображенный на нем мужчина вошел в кабинет и приблизился ко мне, чтобы пожать руку.

— Сожалею, что заставил вас ждать, но с той поры, как активизировались солнечные пятна, мое время не принадлежит мне.

Перестав трясти мою руку — он не сразу сообразил, что продолжает держать ее в своей, — вошедший оценивающе оглядел меня.

— Вам, знаете ли, следует отказаться от этого вашего имени. «Белого Клыка» просто больше не должно быть. Мы, Динги, как вы нас называете, не любим собачьи имена. Ваше настоящее имя — Деннис Уайт, не так ли? Ну, Деннис, добро пожаловать в революцию.