Еще один показательный момент — снижение трагического пафоса соцреализма. Все наиболее мощные произведения раннего советского искусства неизменно заканчивались на трагической ноте. Вспомним романы Шолохова, фадеевский "Разгром", "Цемент" Гладкова, знаменитого "Чапаева", пятую и седьмую, "Ленинградскую" симфонии Шостаковича. Список можно продолжать еще долго. Причем нельзя сказать, что трагизм в этих шедеврах соцреализма носит некий жизнеутверждающий характер. Перед нами разворачивается подлинная драма столкновения героя с бытием, итогом которой становится смерть. В определенном смысле роман "Цемент" большевика Федора Гладкова значительно более жестокая и страшная книга, чем "120 дней Содома" маркиза де Сада.
Недалекие критики часто преподносят соцреализм 20-х—40-х годов как торжество фальшивого оптимизма в искусстве. Это ложь, даже если считать соцреализмом фильмы Пырьева и Александрова — эту высококачественную "попсу" советской масс-культуры. В действительности показной оптимизм вовсе не являлся обязательным условием для творчества. От художника требовалась лишь абсолютная уверенность в конечной исторической и философской правоте большевистского курса. Другое дело, что многие, изображавшие эту уверенность, сильно кривили душой. Что же касается лучших произведений соцреализма, то все они в той или иной степени трагичны.
Установка на большее количество позитива появляется уже после перехода бюрократизировавшейся партии на охранительные позиции.
Как и всякие консерваторы, советские чиновники боялись всего, что, по их мнению, нарушало стабильность. Отсюда — нелепые запреты и непропорционально жестокие меры по отношению к любым нарушителям спокойствия. Либерализация советской власти главным образом проявлялась в том, что населению была предоставлена возможность мирного существования в настоящем после революционных потрясений ради светлого будущего. Вместо пламенной веры в идеалы, непременно сопряженной с трагизмом, в культуре начинает популяризоваться здоровый обывательский оптимизм. Исключение составляли разве что фильмы и книги о героическом прошлом. В основном же в качестве нормы пропагандировался тип поведения среднего человека. Типичный герой этого времени — товарищ Новосельцев (персонаж кинофильма "Служебный роман"): заурядный, но бескорыстный статист советского учреждения.
Тем не менее, совершенно несправедливо обвинять всю позднюю советскую культуру в мелкотемье. Неправомерно и сравнивать ее с достижениями Запада. Не нужно забывать, что советское общество развивалось достаточно автономно от остального мира и жило собственными проблемами. Книги вроде "Голого завтрака" просто не могли появиться в СССР. Точно так же на Западе были бы немыслимы Василий Шукшин или Анатолий Иванов. По-настоящему крупные советские художники отражали жизнь своего социума ничуть не хуже, чем это делали европейские или американские авторы в отношении своих обществ.
Конечно, творческому человеку в СССР катастрофически не хватало свободы. Несомненно и то, что виноват в этом, прежде всего, политический консерватизм партийной номенклатуры. Выбрав стабильность вместо прорыва, руководители КПСС фактически остановили развитие советских людей. В результате новое общество быстро превратилось в цитадель консерватизма. Подчеркнем еще раз: во всем, что касается искусства, Советский Союз не может сравниваться с Западом в силу принципиального различия социальных систем. Нельзя упрекать советскую культуру за то, что в ней не появились свои Жан-Поль Сартр, Жан Жене или Уильям Берроуз.
Критика СССР с позиций культурологии должна быть направлена против искусственного ограничения бюрократией возможностей самого соцреализма. Возникновение советской контркультуры стало возможным именно вследствие превращения социалистического реализма в партийный официоз. В рамках искусства 30-х—50-х годов возрождение авангардизма было бы бессмысленно.
Как и следовало ожидать, попытка заморозить социальную систему, предназначенную для продолжения революции, завершилась катастрофой. После смутного времени 90-х власть в стране вернулась к бюрократии, теперь уже окончательно избавившейся от идеологических нагрузок. И снова чиновник гипнотизирует общество своим любимым словом — "стабильность". Налицо социальный закон: бюрократия всегда стремится к покою и требует позитива. Существенное отличие современной России от Советского Союза состоит в том, что чиновник сегодня заботится только о своем покое. Народу же предлагается оптимизм.
Культурное пространство посткоммунистической России очень эклектично. Философ Александр Зиновьев верно указывает на присутствие в нем по крайней мере трех основных компонентов: реанимированного монархизма, пережитков советской эпохи и агрессивного западничества. Действительно, страна как будто живет сразу в нескольких временах.
Дореволюционная Россия представлена у нас лояльным к режиму православием, ряжеными казаками белогвардейского толка, лубочными сериалами, раскрученными реакционерами вроде Ильи Глазунова.
Ощущение советской эпохи создается благодаря различным способам эксплуатации ностальгии. Самые простые из них: бесконечное повторение любимых фильмов, популяризация ретро, телевизионные встречи с тенями прошлого и т.д. Достаточно в определенный час включить ТВ или найти волну радио "Ретро", чтобы на какое-то время спрятаться от настоящего.
Присутствие "Запада" российский обыватель может почувствовать, находясь в супермаркете или в ночном клубе, рассматривая глянцевый журнал или пересчитывая валюту. Более бедные могут приобщиться к цивилизации через рекламу и созерцание иномарок на улицах. Убийственно то, что все эти компоненты культурного пространства существуют фактически виртуально. В реальности в России нет ни "Запада", ни продолжения советской эпохи, ни тем более православия. Наблюдаемый эффект "блуждающего времени" вызван процессом распада русского народа как коллективного субъекта истории. Современные русские уже явно не осознают себя единым этносом. Для жителя крупного города крестьяне из соседних деревень ментально не ближе австралийских аборигенов. Когда-то советским людям демонстрировали документальные фильмы о положении индейцев в резервациях. Сегодня россиянам в этом же ключе подают сюжеты о русских селах.
Не менее остро ощущается распад нации и в самих городах. Что общего между русским бизнесменом, интеллигентом и пролетарием? Вопрос повисает в воздухе. Мне могут возразить, что социальное расслоение было всегда и что оно не отменяет этнической общности. Однако проблема не ограничивается имущественным неравенством. Речь идет об исчезновении иллюзии единства нации — иллюзии, без которой невозможна общая историческая судьба.
Собственно говоря, разложение целого — это и есть состояние постмодернизма. Постепенно исчезают миф о человеке, миф о нации и, наконец, миф о самой личности. Остается Ничто, которое выдает себя одновременно за всех.
В России это Ничто уже имеет множество нарядов: от казацкой бурки до ультрабуржуазного смокинга. Но, как говорит некто в одном из постмодернистских фильмов Девида Линча, "в этом зале нет музыкантов. Это всё запись". Фальшь, конечно, нетрудно распознать, но далеко не каждый желает срывать с пустоты маски. Большинству всегда удобнее испытывать иллюзии, чем брать на себя ответственность за реальность.
