Пошла я раз купаться,
За мной следил бандит,
Я стала раздеваться,
А он мне говорит...
Я проснулся быстро, долго любовался то ею, спавшей крестом, то утомленно-синим небом с розовым перышком облачка на закате. Потом стало скучно, так хотелось ей спеть эту песенку, и я снова уснул, и крепко. Мне приснился дождь, ночной дачный проезд, мы крадемся по нему с Еленой Андреевной, сплетшись в объятиях, и вдруг попадаем в огонь открытого окна веранды, где за самоваром сидит бородатый старик с изможденным лицом, в очках, он читает вслух страшную книгу, он каркает, но увидев нас, снимает очки и манит нас зайти к нему. Мы входим, мокрые, перепуганные, дрожащие, а он нам показывает большим пальцем назад, в глубину, в комнаты и сам идёт за нами, захлопывая все двери, а потом включает что-то и в глаза нам вонзается такой резкий, яркий свет фонарика или гиперболоида, что у нас стало останавливаться сердце, мы хватались за грудь и умоляли, умоляли, падали на колени...
Господи! Оказывается, мы уже были в тени сосен, и солнце пробило окошко сквозь хвою и било мне прямо в глаз. Она тоже проснулась и протирала глаза.
— Элен, что приснилось — это ужас! — и я рассказал сон. — Этот старик с лучом — что-то очень нехорошее, правда?
— Ой, мне тоже старик приснился. Зачем-то предложил играть в карты.
— Что-то нас ждет общее, Элен. Ей-ей. У обоих зловещие старики.
Уже чуть растревоженные, мы пошли купнуться в последний раз. И опять лежали, и её грудь и ляжки не давали мне покоя. Что же делать дальше?
— Элен, я больше не могу, на меня долгий пляж действует разлагающе. Да и время уже шестой час.
— И что же вы предлагаете? — она сощурила свои милые женские глазки. Да-да, нынче у многих женщин глаза мужчин, а у неё именно женские. Она сделала губки гузкой и красила их, размяла и провела язычком. Я глядел, как волк, и она шаловливо махнула ручкой на меня: мол, что ты так смотришь, нахал. Расчесала волосы, пустив их сзади свободно. Немного не по возрасту, но теперь все молодятся, кому и не нужно. Рыжая! Это то, что я обожаю. Рыжая женщина всегда загадка, а в любви, я уверен, просто дьявол.
Она уже складывала все своё в шёлковую сумочку, я попросил туда же сунуть и мою дерюжку с полотенцем. Она удивленно вскинула брови:
— Мы разве идем вместе?
— Конечно, Элен, мы ж накупались, напрыгались, устали, правда? Ну и хорошо бы где-нибудь посидеть за чашкой чая. Например, у вас. Вы далеко живете?
— На той стороне, — усмехнулась. — Но у меня семья, я так просто с улицы не приглашаю.
— Ну Эле-ен, ну как же... Я полюбил вас, — трахнул я, — вы какая-то... нездешняя. Мы же так прыгали... мы подружились, ведь правда, да, ведь правда?
— "Подружились". Легкий вы человек, Андрей Андреевич. А если я замужем?
— Ни в коем случае, я это по глазам вижу. Ребёнок у вас есть, это так, но мужа нет.
— Вы ясновидящий?
— Немножко есть. Скорее — опытный. Я старый и молодой одновременно. Если б вы знали, сколько жизней я прожил... Да, был женат. Но теперь сирота. И я не ловелас, не думайте, я — чистый, простой и нежный. Как у Блока: "Я и молод, и свеж, и влюблён".
— Да-а, вы мастер завязывать знакомства, — иронично, но уже с ноткой согласия сказала она. И мы пошли потихоньку вдоль берега, болтая о том о сём. На ней было свободное розовое платье, икрастые ножки в легких туфлях-лодочках ступали чуть по-утиному, я обожаю это. Я тоже был неплох в сиреневой рубашке и белых брючках, по-моему, форсистых, да ещё шёл босиком. За городом я всегда хожу босиком.
— А вы Блока любите? — мне о литературе легче всего говорить.
— Я люблю Цветаеву.
— Тоже ничего. Ненормальная баба. Как, впрочем, все поэтессы.
Мы долго шли вдоль береговых дачных заборов, за которыми раньше сдавалось на лето самое дорогое жилье, не знаю как теперь, и наконец вышли к станции. Тут был переезд, и на той стороне новый, похожий на завод продуктовый магазин. Его переделали из старенького уютного универмага, где когда-то кипела жизнь и продавалась и одежда, и еда, и вино. С тех пор я в нем не бывал. "ТОО НАТАЛИ". Я предложил купить винца и у неё дома выпить — за дружбу.
— Как это — вас к себе домой? Я ж вас не знаю, — удивилась она.
О, опытная плутовка, всё она прекрасно понимала, и конечно, я ей в чём-то нравился, это ж было видно. Да хоть бы любопытен — и то. Кроме литературных разговоров я успел рассказать о своём детстве веселом как раз здесь, на берегах этого пруда, я ж из этих краев, только дачник; я помнил еще бомбовые воронки и траншеи после войны у платформы "42 километр", там, видно, стояла какая-то воинская часть, и в этих траншеях мы играли в Шерлока Холмса, только что вышедшего в переводе Чуковского, о наших детских любвях к одной девочке, из-за которой два лета подряд дрались и мирились и которая мне не дает покоя всю жизнь, точнее, память о ней.
— Боже мой, какое у вас было детство!
— Как какое? Хорошее, полуголодное, игровое, сексуально-озабоченное в разумных пределах. Фантастическое детство. Я уж столько рассказов о нем написал.
— Вы писатель, Андрей Андреич?
— Местами, — загадочно ответил я. — Вот если у нас с вами, Элен, всё хорошо получится, то я и это опишу, но очень романтично, клянусь. Радостей в жизни теперь мало, их надо собирать в шкатулку древностей.
— А что это у нас должно получиться? — сквозь зубы спросила она, и вдруг поймала овода, я взял его, всунул ему в жопку травинку, и он полетел на малых оборотах, таща за собой тяжелый груз.
— Пикирующий бомбардировщик. Во, мы так в детстве и делали. Да нет, Элен, это я так, к слову сказал — насчет "что получится".
Мы вошли в прохладный и полутемный, как склеп, магазин. На прилавках одна водка, и пластиковые пузыри с кока-колами.
Единственным продавцом был сидящий юнец с газетой.
— Глядите-ка, Элен, "алабашлы"! Был когда-то один из лучших портвейнов, и — поллитра. А теперь ноль-восемь. Демократически.
Хотя я предпочитаю водку, но в такую жару лучше уж этот портвейн, правда? Интересно, похож ли на настоящий? — я взял пару бутылок. — А еда? Что брать из еды — у них же только зубная паста и этот чортов йогурт. Может, пасты? Мальчик, два кило взвесьте...
— Да не надо еды, — сказала она, — дома всё есть, а вот лучше лимонаду для Димы, он его обожает. Дедушка тоже.
