Бешеным кролем, как Джонни Вайсмюллер, я поплыл к этой кандидатке на тот свет. Вот она уже рядом, мечется и — как будто рычит от восторга! Я уже обхватил её за талию, прижал к себе холодную грудь и руки, другой рукой вцепился в волоса и старался держать голову её над водой, а сам заработал ногами; я уходил под воду, держал дыхание, это я могу долго делать, но её тянул. Видишь ли, руки им надо сковывать, так как такие, ещё живые и в агонии, способны задушить спасателя. Неожиданно она и я стали на твердое дно /это же смех — тут была подводная коса и нам было по грудь/, и тут она как влепит мне в лоб своим маленьким кулачком. У меня заискрило в глазах.
— Вы что?! — заорал я и отпустил её волосы.
— А вы что?! — заорала она, разводя волосы от лица и отхлёбываясь.
— Я думал, вы тонете...
— Думал, думал. Просто я люблю так бултыхаться, массаж, вроде джакузи.
— А я, кстати, забыл, что здесь мель, а ведь места тут знаю отлично. Как я влип. Знаете, так хотелось вас спасать. Лучше бы вы тонули. Я специалист.
Аккуратный носик, чуть веснушчатое, очень приятное лицо, а грудь я уже почувствовал, очень хорошая грудь.
— Вы уж, наверно, этой водищи наглотались, тут же писают.
Она не девушка, молодая женщина, но сейчас что-то в ней девчачье, озорное. Стоит и ладошками по воде шлёпает.
— Ну и что? Вы сами плывете и эту воду прихлебываете, и ничего же.
Я плыл брассом, а она — на боку, загребая одной рукой.
— Вы плывете, как Чапаев, но у него-то был пулемет. А вы одна на пруду или с кем-нибудь? Одна? Это хорошо. Я тоже один.
Потом она плыла на спине. Её груди в голубом лифчике торчали из воды, словно бакены. На берегу она сразу улеглась на свое одеялко, возле камышей, я уверенно перенес свою дерюжку к ней и сел рядом. Чёрт, я разучился знакомиться. Вспомнить что-нибудь из старого, вроде никогда не подводило?
— Я вот что хотел спросить. Как вы думаете, индекс Доу-Джонса на нью-йоркской бирже упал или уже на нуле?
Она расчесывала волосы и удивленно посмотрела на меня.
— Не знаю. Но я так понимаю, что хотите таким путем начать знакомиться.
— Боже упаси, я культурный человек. А как вы думаете, второй транш Рургаза получит Черномырдин в этой декаде?
Она не выдержала и расхохоталась. Хорошо она смеялась: и глазами, и белыми зубками, и покачивалась. Вообще, она была очень хорошенькая, отлично созревшая женщина, правда, лицо несколько помятое былыми страстями, зато бюст, талия и бедра в синих трусиках, когда она выходила из воды, — я чуть не задохнулся от волнения. А синее, особенно трусики, на меня вообще действовало, как красная тряпка на быка. Я немного дальтоник.
— Так, всё же — что с Рургазом?
— Вы какой-то ненормальный.
Она легла на свою роскошную грудь и уткнулась лицом в платье. — Нормальный, нормальный... Просто время такое, попугайный язык у всех, нет-нет, да заносит. А меня зовут Андрюша, а вас?
— Андрюша, — улыбнулась она в платье. — Вы ж седой, а всё Андрюша.
— Ну, если вы так! — рассердился я. — То — Андрей Андреич. Громыко. Внук, между прочим. Мы все, с шестнадцатого века, Андреи Андреичи. Можно проще называть, если хотите — Андрэ.
Она села и долго рассматривала меня, почесывая ляжки.
— Знаете, я не люблю вот так...
— Как?
— Ну вот так сразу: он и Громыко, он и Андрэ. Только из воды вылезли и вы меня, как девочку кадрите.
— Но, птичка моя, вы так хороши... — это я почти пропел. — Ну что мне делать, клянусь вам честным, благородным, дворянским словом, если вы меня сразили. И потом одиночество, я ведь незамужем, сирота, и вот явилось существо...
— Сирота. Смешной вы, ей Богу. Ну хорошо, меня зовут Елена Андреевна.
— О, да мы тезки по отчеству! Это что-то значит, это... /Я не знал, что бы ещё соврать поостроумней./ Вы где-то рядом живете? В Кратове, да? — я уже понахальнее вязал кружево знакомства, даже развалился лицом к солнцу, только трусы положил на глаза. Свои, конечно. Кстати, рядом были её босоножки, они добавочно возбуждали меня. Нога женская в босоножке или туфельке — это совсем другая нога, чем просто голая. А в чулке — так ещё 30% либидо.
— Вам, наверно, лет двадцать восемь?
— Что, похоже?
— Очень. Вы так милы, так даже, я бы сказал, юны... У вас тело Венеры. Впрочем, Венера была зрелая женщина, рожавшая.
— Я тоже рожавшая.
— Что вы говорите? Не похоже.
В общем, пока что я очень развеселил её, мы даже сели на её одеялко рядом, спинами к солнцу, и стали беседовать. Я не очень нажимал, я подкрадывался все-таки: она была какая-то несовременная женщина, со старыми взглядами и правилами ухаживания, а это было особенно приятно.
Какой-то мерзкий пундель с ушами до земли то и дело пробегал по нашей подстилке и, подлец, встряхивался после купания прямо на нас.
Когда же спины наши стало основательно жечь послеполуденное солнце, я предложил:
— А давайте опять туда сплаваем, где вы только что безумствовали, и побезумствуем вместе. Жарко.
Она охотно согласилась, и мы /уже держась за руки, как мальчик с девочкой/ сбежали по корням сосен в зеленую воду и бешено поплыли.
Так и хотелось, как в детстве, сказать: "Давайте дружить."
— А правда, что я плыву, как Джонни Вайсмюллер?
— Кто это?
— Друг моего детства. Фильм "Тарзан", взятый в качества трофея нашими войсками в Германии и показанный дедушкой Сталиным в 1951-ом году. Ха-ха-ха! — хохотал я, как Шерлок Холмс, в очередной раз разыгравший доктора Ватсона. — Между прочим, Элен, пятикратный чемпион олимпийских игр и изобретатель вот этого самого "кроля", каким я плыву. Элен, а давайте я буду снова вас спасать.
— Нет уж! Вы наврали, вы просто меня лапали.
— Ноу, нихът, я вас спасаль, фрау Элеонора!
Я заныривал, хватал её за ноги, она орала, как зарезанная.
На берегу мы немножко вздремнули. Её рука лежала на сумочке. Я вдруг вспомнил старинную песенку, которую мы так любили в детстве:
