Вода из нежно-зеленой становится свинцовой, «тяжелеет», обрастая поверху белопенными гребешками.

— Пока ничего  т а к о г о  нет, — вслух соображает капитан, нажимая на слово «такого». — Идите, отдыхайте, Авдей Егорыч.

Боцман спускается в кубрик.

За столом, сменившись с вахты, сидят Ванька Леший, Евсей и Чжу. Федька Гремячев пытался было заснуть, но его разбудил смех матросов, которым Евсей рассказывает что-то потешное.

Увидев боцмана, поп-еретик подмигивает Лешему и говорит, осклабясь:

— Перевлюбчивый ты человек, Леший. Нельзя так. Проси прощенья у Авдей Егорыча...

Ванька, начисто выданный Евсеем, пугливо хлопает ресницами, бормочет что-то себе под нос. Можно разобрать только обрывки фраз: «Ить обещал же... А так, что ж... я молчу... мне что...»

Боцман садится на свободное место, неодобрительно поглядывает на Евсея:

— В чужой сорочке блох ищешь, поп.

— Язвы друга, наносимые по братолюбию — достоверней вольных лобзаний врага, — торжественно вещает Евсей. — К тому же апостол Иоанн возглашал: в деле любви несть страха!

— Жил бы ты потише, что ли! — в сердцах советует боцман. — Столько шума, что и в уши не влезает.

Евсей несколько минут молчит. Но внезапно дергает себя за бороду, что всегда значит: в голову попу пришла новая затея.

Евсей поудобнее устраивается за столом и начинает длинный рассказ об авгурах. И выходит из его слов, что были в Древнем Риме такие жрецы — авгуры — жулики и пройдохи, которые по полету птиц объясняли волю богов. А когда собирались вместе, то похвалялись, как ловко обманывают народ, и смеялись над ним.

— Потому как птица — глупая тварь. И ничего от нее быть не может, — закругляет Евсей, сурово посматривая на веселые физиономии матросов.

Боцману уже ясно, что Ванька рассказал кубрику о голубях, и Евсей припомнил авгуров специально для того, чтоб досадить любителю птицы.

— Знать бы тебе надо, поп, — сдержанно парирует боцман, — что́ для человека птица. Во все века любил ее человек. Голуби, скажем, у евреев и римлян, или белый журавушка у японцев, или птица-ибис в Древнем Египте. У каждого народа своя любовь есть.

Евсей собирается что-то отвечать, но в это мгновенье шхуну резко кладет на борт, и Авдей Егорыч спешит наверх.

Коля Спасите Наши Души получил по радио штормовое предупреждение. Да и барограф в штурманской рубке вычерчивает опасную кривую. Поэтому все взгляды устремлены на море и небо.

Слоистые облака сгустились, сбились в плотные массы и бегут по небу, быстро меняя свои очертания. Еще  о п а с н е е  кучевые облака. Они замедляют свой бег и чернеют.

Шторма не миновать.

Авдей Егорыч совсем надвинул кустистые брови на глаза, и капитану кажется, что он принюхивается к воздуху.

«Вон что — тихо!» — наконец догадывается Фрол Нилыч, и желваки начинают медленно ходить под кожей его скул.

Вокруг, и в самом деле, стоит тревожная тишина. Никто даже не заметил, как она пришла на смену порывам ветра, сразу сделав все редкие звуки громче и гуще.

Потемневшее небо косо, от туч к морю, рассекает тонкая белесая полоса, и все на «Медузе» понимают, что вот-вот обрушится шторм на старое судно, и тогда вся надежда только на себя да на шаткое морское счастье.

Мертвая зыбь покачивает шхуну, и от этого даже старым матросам кажется, что их подташнивает и сосет под ложечкой.

— Всех наверх! — не оборачиваясь, говорит капитан Авдею Егорычу.

Боцман собирается подать сигнал, но замечает, что все матросы и так сбились на шканцах[44] и на их лицах написана решимость.

Боцман видит и другое: даже в этот грозный час люди остались сами собою. Евсей, одетый, как и остальные, в рокан и зюйдвестку[45], обнял длинными лапами Ваньку Лешего и басит:

— Готов ли ты приять страдание, Ванька?

— Иди к бесу, поп! — огрызается Леший, стараясь стряхнуть с плеч руки Евсея. — Кулаки-то у тебя каменные. Чистый вельзевул.

Федька Гремячев с безмятежным видом грызет трубку, пускает колечки дыма и тиранит Колю Спасите Наши Души, выскочившего из рубки «подышать воздухом»:

— Сбрил бы усишки, а? Неровен час — сметет с палубы. Как раз за моржа сойдешь. На дне-то...

Коля не отвечает на шутки. Он первый раз в открытом море, буря уже занесла крыло над ним, и радиста подташнивает от страха и от того, что жалко свою молодую короткую жизнь. Одно дело, когда ты на берегу — и тебе мерещится полузатопленная рубка, и сам ты, молодецки, до последнего дыхания, выбивающий на ключе сигнал бедствия «SOS». Совсем другое — вот сейчас, когда под тобой миллиард тонн воды, и может она взбеситься и оставить от шхуны одни щепки, и снова потом успокоиться уже без него, без Коли Спасите Наши Души.

Шхуна переваливается на волне, будто огромная заснувшая рыбина, не желающая погружаться в воду. Изредка в ее борта постукивают льдины, и судно тихо вздрагивает от их ударов.

Но вот ветер начинает свистеть в мачтах, воздух грузнеет, становится свинцовым, и людям кажется, что они чувствуют его тяжесть, когда дышат.

Команда задраивает люки, все становятся по местам, которые указал капитан. От носа к корме натянуты штормовые леера, чтоб можно было схватиться за эти тросы, если вода начнет перехлестывать через борт.

И все-таки, несмотря на то, что люди ждут его, шторм налетает внезапно Вой, свист, грохот заполняют собой вселенную. Вода, завиваясь в жгуты, хлещет по судну, швыряет его из стороны в сторону, и маленькая «Медуза» то и дело исчезает между темно-серыми громадами волн.

Взгляды-матросов тянутся к рулевому. Не дай бог, он поставит шхуну лагом[46] к волне, и море в бешенстве раздавит ветхое судно.

Мучительно тянется время, и никто не может сказать, сколько минуло минут или часов с той поры, как начался шторм.

Ветер уже ревет, а не свистит в пеньковых вантах[47], вахтенный на руле постоянно перекладывает штурвал, уберегая судно от таранных ударов океана.

«Совсем как во время бомбежки», — думает боцман.

Но вот, похоже, буря слабеет, — волны не кажутся такими высокими, как раньше.

Коля Спасите Наши Души отвязывается от мачты и бросается вверх, к рубке. Неожиданно для него палуба становится дыбом, «Медуза» почти ложится мачтами на волну, и многотонная глыба воды утаскивает радиста в море.

«Человек за бортом!»

Никто не слышит этого крика, разодравшего рот Ваньке Лешему, но все видят, что случилось несчастье.

Один за другим в море летят спасательные круги на линях[48], но вода отшибает их от радиста.

И внезапно, обвязав себя концом тонкой и длинной веревки и захлестнув второй ее конец за леер, бросается вниз Петя Чжу.

Веревка натягивается, ослабевает, и команда с замиранием сердца следит, как юноша пытается приблизиться к радисту и как волны растаскивают их в разные стороны.

Чуть побледневший капитан почти в ухо рулевому кричит команды, не позволяя шхуне отдалиться от клочка океана, где барахтается несчастный радист.

— Вяжи! — вдруг орет Евсей.

Его быстро обвязывают веревкой Федька Гремячев и подоспевший Гуркин, и старик, облапив спасательный круг, кидается в воду.

Короткими саженками он пробивается к радисту, то исчезая из глаз, то снова появляясь на поверхности моря. К счастью, высокая волна внезапно подтаскивает полумертвого молодого человека к борту «Медузы», и Евсей вцепляется обеими руками в Колю Спасите Наши Души.

— Шторм-трап — за борт! — кричит капитан и жестами показывает, что́ надо делать.

Волны грозят разбить людей о борт. Вниз по шторм-трапу кошкой скатывается Гуркин и, захлестываемый волной, ловит руки плывущих матросов.

Всех троих вытаскивают на борт, и Ванька Леший относит радиста в кубрик.