К счастью, Вика не поступила. А то болталась бы до самой пенсии неведомо в каких краях и условиях, хотя, может быть, приткнулась бы со временем в контору какого-нибудь северного райцентра, составляла бы аккуратно погодные сводки и перевоспитывала мужа-алкоголика (нашла ли бы в этом райцентре приличного мужика?). Да и как было поступить — такие безумные конкурсы в те годы! Повальное стремление к образованию. Зубрить, зубрить, конечно, следовало, но как тут зубрить, когда море рядом, на самом берегу жили, в палаточном городке для абитуриентов, с утра грелись на черных горячих камнях, купались до синих пупырышек на коже, а вечером гужевались в палатках «по интересам». Песни, сухое дешевое вино, обсуждение шепотом чужих скороспелых романчиков, тайная, щекочущая еще не испорченное воображение зависть к парочкам, бредущим по берегу под тихий шелест волн.
Но кто сумел отмежеваться от соблазнов, и головой в учебник, те сдавали на четверки-пятерки. Но не Вика с подружкой Галей. И вот они, разнесчастные и убитые полученными тройками (но с тайной надеждой — вдруг случится недобор, и они таки увидят себя в списках), шатаются по Дерибасовской, по Карла-Маркса, пялятся то на великолепие Оперного, то с почтением на Дюка (читали-читали, а как же, грамотные), спускаются по славной лестнице, выдумывают себе маленькие развлечения (о них после) — делать-то нечего, надо ждать финала, когда все группы сдадут экзамены, и вывесят списки, и вдруг они там, в конце, несмотря на тройки, обозначатся, какой почет и уважение они получат дома! — и эта не высказываемая вслух надежда витает — не в голове даже, не в мыслях, а в неизвестно каких местах глупого и самонадеянного организма.
Да чем же они хуже других, такие замечательные умные девочки, приехавшие издалека, они могут ведь не выдержать крушения своих мечт, умрут, утопятся в теплых волнах Черного моря!
Но, конечно, никто ни на йоту об этом не задумался, в списках их не оказалось, и они не утопились.
Но пока еще списки не вывешены, и они гуляют по Одессе, вспоминая вчерашнюю палаточную вечеринку, подогревая самих себя впечатлениями о флирте — громко сказано! — одни переглядывания и обсуждение вдвоем этих переглядываний. Да, он так на меня посмотрел! Что ты говоришь, а с виду одна скромность, а тот, дылда, ну, ты знаешь, о ком я, он так и зыркал весь вечер, выпьет и зыркает, выпьет и опять, как ты считаешь, я должна ему что-то вечером сказать, ну, на место поставить? Что ты, что ты, ни слова, а то вообразит, что ты в него влюбилась! Да. вот они-то на пятерки сдают, и «твой», и «мой» (произносится со значением), они поступят, а мы.
Дальше тяжелые вздохи и поникшие долу лица, с запоздалой раскаянной влагой на ресницах — зубрить надо было, а не на пляжах валяться!
Но в Одессе грустить долго неприлично, тем более что всё уже было непоправимо, и по улицам ходят такие — все абсолютно! — веселые люди, как-будто у всех отпуск, и на загорелых физиях подружек сами собой распускаются улыбки. Они слоняются по городу, подсчитывая на ходу скудные грошики в своих тощих кошельках. Начитавшись ранее о разгульной одесской жизни и наслушавшись в палатке разных хулиганских песенок, Вика с Галей твердо решили вкусить разврата. Разврат — это пьянка и сигары. Начали со второго.
Купили по толстой темнокоричневой гаванской сигаре с золотым ободком — запах потрясающий, это тебе не дешевенькие болгарские сигареты без фильтра, которые курила бедная абитуриентура! Вернулись в палаточный лагерь и в поисках уединенности влезли на большой зеленый холм. Торжественно приступили, щурясь в клубах едкого дыма на сверкающее в солнечных лучах пресинее море, которое почему-то постепенно заволакивалось странным туманом. Галя мужественно одолела половину сигары, а Вика и того меньше — её уже подташнивало, а Галина бледность, быстро перешедшая в зеленоватость совсем ее испугала. Вдруг Галя со стоном повалилась в траву и закрыла глаза. Вика кинулась спасать подружку, трясла, хлопала по щекам, Галя открыла глаза, криво улыбнулась и села. С отвращением отбросив подальше недокуренную сигару, она сказала: «Зато попробовали! Дома во дворе расскажу девчонкам — обзавидуются! Но скажи — какой кайф!» Вика согласно кивнула головой: — «Еще бы!» и добавила: «Какая мерзость!»
Но еще одно мероприятие было у них в запасе — пьянка. Настоящая, чтоб больше тридцати градусов, и чтобы вкусно было. Снова пересчитав деньги (разумеется, не в тот же день, двойной подвиг было бы не осилить), купили маленькие фарфоровые бутылочки с ликером и отправились на то же место.
Любуясь на море — теперь оно не туманилось, а синело всё ярче и ярче, тянули по глоточку сладкую, приятно пахнущую густую жидкость, скоро бутылочки опустели, а подружки улеглись на траву и уснули. Проснулись, когда уже стало смеркаться. «Вот это кайф был!» — сказала Галя, потянувшись, и они спустились с холма, с головной болью, но чрезвычайно довольные собой и совершенно забыв про недавние переживания по поводу полученных троек.
Уже все группы экзамены сдали, и молодежь успокоилась — что будет то и будет, списки повесить обещали через два дня. В лагере царило веселье, из задернутых палаток слышны были звон стаканов и хулиганские песни. Что там «Мурка», гвоздем сезона была насмешливо-ядовитая песня про замечательную жизнь советских людей, а в припеве, под который все азартно хлопали, повторялись слова «Кара-Мара, Фридри-Энта!» Ниспровергатели идеалов бездумно веселились, а потом, уже учась в этом, или в другом институте, усердно строчили конспекты про «Кару-Мару» и заискивающе заглядывали на экзамене в глаза преподавателю — только бы не двойка! Но преподаватели общественных дисциплин были, как правило, людьми снисходительными и ставили четверки (сами, небось, уже терпеть не могли эту навязшую в зубах Кару-Мару вместе с их прогнившим капиталом).
По лагерю разносился клич: «На танцы!» Да, действительно, надо же было посмотреть, что и как танцуют в Одессе. Абитуриенты своими горячими телами и радостными эмоциями заполнили весь трамвай, изрядно потеснив и придавив возмущенных аборигенов. Вике на танцы не очень хотелось, точнее, не хотелось вовсе — она танцевала так себе, но Галя настояла — там же курсанты будут! К курсантам, или к их красивой форме она питала явную склонность, даже на улице оглядывалась. «Смотри, смотри, какой!» — дергала она Вику, вынуждая посмотреть. Мало ли какой, а мы-то при чем? — притворно сердилась Вика, ей самой нравилась морская форма.
Обе презирали танцы «шерочка-с-машерочкой», то есть, девушка с девушкой, и стояли возле скамеечки — сесть, тогда и вовсе никто не заметит, и обе ждали объявления «белого танца», заранее присматривая себе подходящий объект — такой, на который не бросится куча девчонок, желательно выбрать объект поскромнее — будет счастлив, что его пригласили. Но все равно, чтобы симпатичный был. Наконец, объявили. Галя тут же рванула куда-то, и через секунду уже танцевала с мужественным, высоким курсантом. Вика не очень решительно, но все же двинулась, через всю площадку. Тот, которого она приметила, уже исчез, увели, а на его месте стоял высокий худой матросик, тоже ничего, уже почти все танцуют, а он стоит.
Вика тихо пролепетала свое приглашение, почему-то уже чувствуя, что что-то не так… Матросик посмотрел на нее со своей высоты и, не выпуская из губ сигареты, процедил: «Я с маленькими не танцую». Вика отступила, ошеломленная и красная, наверное, до самых пяток. В жизни не бывало такого унижения. На школьных вечерах ни один мальчишка бы не посмел, да и кто их приглашал, много чести. И не такая уж она маленькая, на физкультуре еще две девочки после нее стояли. Да, это страшное оскорбление Вика запомнила на всю жизнь, как и ничтожно-высокомерное лицо этого матросика — нет, конечно, лицо не запомнила, но образ остался.
Она вернулась на свое место, но уже пошла не через всю площадку, а обошла танцующих сбоку. Щеки еще долго пылали. Галя только мельком глянула на нее и снова унеслась с полюбившимся курсантом. Вику тоже пригласил один, но она резко отказала, даже не подняв глаз. Только так и надо, мстить им всем. Отказывать, отказывать и отказывать. Но больше не пришлось — никто не приглашал. Одесские парни — ничтожные людишки, как говорил Паниковский.
