Следователю по прозвищу «Гемоглобин» (за всегда красные губы и яркий румянец на щеках) стало жарко от своей нелегкой работы, и он скинул не только гимнастерку, но и белую майку (наверное, чтобы не запачкать), и дракон на голой руке щерился на Наума тремя головами, а рука со сжатым кулаком ритмически поднималась и резко опускалась, беспощадно и неотвратимо, пока Наум не перестал ощущать свое, превращенное в месиво, лицо и раскрошенные во рту зубы. Он потерял сознание, подручные «Гемоглобина» отлили водой и потащили в камеру, а наутро всё повторилось, и еще, и еше. Снова дракон терзал его, бил и прижигал горящие сигареты об израненную и потому так чувствительную кожу, и конца этому ужасу не было. Нет, конец все же пришел. Опять — в который раз — перед почти невидящими, заплывшими кровью глазами заколыхался лист бумаги и нетерпеливый, ненавистный голос заорал: «Подпиши, блядь! А то сей момент сдохнешь, убью! Подписывай! Свидание дам с женой, ну!» Он сунул Науму ручку… Наум из последних сил сжал ее трясущимися пальцами и подписал там, куда ткнул мучитель. Согласился, что он немецко-англо-и еще какой-то шпион и давно вынашивал мысль убить дорогого товариша Сталина.

Потом был лагерь, из которого он вышел в 56-м году, отсидев, вернее отпахав на лесоповале восемь лет из присужденных десяти. Жену свою он больше никогда не увидел — погибла в другом лагере, загнанная туда как член семьи изменника родины. А детей у них еще не было — не успели. Потом, после лагеря он еще однажды женился, но семейного счастья, такого как было у него, пока он не стал «шпионом», он больше не нашел. Всё это он рассказывал Яше, а Грише — нет, не тянуло.

— Ты кто? — хриплым голосом спросил Наум.

— Я? — Гриша поднял глаза от доски. — В каком смысле?

— Ты, падла! — Наум вскочил, задев доску, и несколько фигур посыпались на траву. — Следователем был, сволочь! Припаял мне десятку, и не только мне! Измывался над людьми! Сколько подвел под вышку, сколько в лагерь засунул! Сознавайся, падла! Гляди сюда, нелюдь! — Он поднял майку, обнажив темные, выделяющиеся на незагорелой светлой коже, пятна шрамов. — Твоя работа!

Он с ненавистью смотрел на растерянное и побледневшее Гришино лицо и не видел его, видел перед собой того — молодого, красногубого, упоенного властью и кровью хозяина жизни и смерти, с мерзкой наколкой на сильной гладкой руке.

Гриша встал, лицо его совсем побелело, казалось, он очень испугался, или просто сильно растерялся.

— Ты ошибаешься, Наум… Опомнись, Наум… ты принял меня за другого. Я всю жизнь был учителем физики, я никогда не был следователем. никогда.

Последнее слово Гриша уже прошептал, поднял упавшую майку и пошел в дом, согнув плечи и шаркая сандалиями по асфальтовой дорожке.

Наум не поверил. Он теперь не мог избавиться от видения, выплеснутого из глубин памяти: беспощадная рука с выколотым драконом и белый, нетерпеливо дергающийся лист бумаги. И снова (как тогда) почувствовал соленый сгусток крови во рту и обломки сломанных зубов. Наум сплюнул, посмотрел вниз на бесцветный плевок и сел на скамью, обхватив руками голову. Вот. что-то еще было у Гемоглобина, что-то еще такое, приметное. Вспомнил! Еще одна наколка… Откуда они вообще у него — следователя НКВД? Из шпаны блатной, наверное, вылез и поднялся вон куда, — Наум еще тогда раздумывал об этом, когда сидел в кабинете на привинченной к полу табуретке, стараясь не слушать и не вникать в дурацкие, лишенные для него всякого смысла, однообразные вопросы. Да, такая маленькая наколочка на левой кисти: «Вера». А у Гриши — есть или нет? Если нет.

Наум постучал в соседнюю комнату. Ответа не услышал, толкнул незапертую дверь и вошел. Гриша спал или притворялся: лицо было накрыто газетой, руки сложены на груди. Наум подошел ближе, посмотрел: татуировочки не было. Свел! Уничтожил примету. Гриша не шевелился и газета не колыхалась. Наум потянул газету, всмотрелся в неподвижное лицо.

— Ты что? Ты живой? — громко спросил он.

Гриша приоткрыл один глаз.

— А ты подумал, что я со страху перед тобой умер? — Гриша сел и вздохнул.

— Эх ты, сказал он сумрачно, — я ведь тоже сидел, и меня не миновала чаша сия. Правда, недолго — за хулиганство всего три года дали. Молодой был, глупый, в первый же день еще в драку со следователем полез — антисоветчину вздумал мне пришить! Так что повезло, легко отделался.

Наум стоял в растерянности. Врет, всё врет. Но ведь как похож на Гемоглобина проклятого. Раньше не замечал этой схожести, да и в голову не приходило, а как увидел дракона… Что-то Гриша на еврея не больно смахивает. Видно, жена еврейка была. У них, энкэвэдэшников, у многих были жены еврейки. Почему — непонятно, тогда про переезд в Израиль и слыхом не слыхивали, далеко было еще до этого, ох, далеко.

— А где ты выколол эту тварь? — ткнул Наум пальцем в татуировку.

— В тюрьме, где же еще? — скривился Гриша. — С урками вместе посадили, те и уговорили.

Наум молчал. Всё можно придумать.

— Пойду, шахматы соберу, во дворе остались, — сказал он и вышел.

Или он должен поверить Грише, или простить его, думал Наум, подбирая в траве фигурки и складывая их в коробку. Простить — да разве возможно? Никогда! Поверить? А если Гриша врет? Кто ж в таком прошлом сознается. Э-эх, Яшки нет, он бы рассудил их.

Хамсин закончился или ушел в другие края, сразу стало легче дышать, хотя всё равно было жарко.

Стол во дворе пустовал несколько дней. «Поссорились старички, кричали друг на друга, — судачили женщины. — Помирятся, куда ж им деваться».

В одну из особо душных ночей Науму приснился Яша. Веселый, счастливый. Наум всё пытался рассказать ему, объяснить свою проблему, но Яша не слушал, говорил о чем-то непонятном, вроде, как ему теперь «здесь» хорошо, «своих» встретил, он радостно смеялся, но вдруг посерьезнел и сказал: «Брось, Наум, в дерьме ковыряться, посмотри-ка, что у меня есть!» — и показал ему руку, а на руке — дракон, но не синий, а малиновый. И сразу дракон растаял, исчез, а на его месте появилось малиновое солнце, и его острые лучики протянулись к Науму и ослепили его. Наум сразу проснулся, еще явственно слыша удаляющийся Яшин смех, и тут же зажмурился — из-за неплотно задернутой шторы светило яркое солнце. Надо же, Яшка все-таки приснился, ни разу со дня смерти не приходил, а тут пришел. Странный сон, непонятный.

Весь день Наум думал про этот сон, а к вечеру вышел во двор, разложил на столе деревянную коробку и расставил фигуры. Гриша прохаживался по дорожкам, посмотрел издали и, продолжая прохаживаться, медленно приближался. Подошел, кивнул, здороваясь, сел и двинул пешку. Две головы, одна лысая, другая седая, склонились над черно-белой доской.

Как повезло! — подумала сразу Ирина. Гулять один час в день со старушкой — это не убирать четырехкомнатную квартиру (пусть и раз в неделю), мыть окна, жалюзи (хозяйка помешана на чистоте) и чувствовать спиной наблюдающее око. Усядется в шикарном кресле, намазанная жирным кремом, вся в цепях и кольцах, одним глазом упираясь в телевизор, а другим следит за твоими руками. Еще и не поленится — оторвет широкую задницу от кресла, подплывет и ткнет толстым пальцем в пятнышко на стекле: чисть, чисть лучше! Иврит Ирина кое-как уже понимает: все-таки второй год уже здесь и ульпан закончила.

Однажды, вытирая пыль с разных шкатулочек и коробочек, Ирина уронила маленькую вазочку. Конечно, вазочка на кусочки. Что тут началось! А вазочка-то была паршивенькая, заурядная. Ирина тоже повысила голос, — они сказали, каждая на своем языке всё, что думали друг о друге, и Ирина всердцах потребовала расчет. Расчет тут же получила — с вычетом непомерной суммы за проклятую вазочку. Всё! Ирина решила: больше на никайон не пойдет! А возиться со стариками, выносить за ними горшки — тоже ни за что, наслушалась уже, каково это. Надо попробовать устроиться кассиром в магазин, работала же она кассиром в Союзе и справлялась. Зарплаты мужа на всё не хватает, и нелегкие у него деньги — рабочий на стройке. Хорошо, что сын стал уже самостоятельнее: учится в университете, живет в общежитии и еще успевает подрабатывать.