Немецкий говор в значительной степени перемежался английской речью. Многие женщины – красивые, модно одетые – со спины легко могли сойти за Ли… Лиз Брендель. Проходя мимо, мы слышали, как люди смеялись и отпускали шуточки.

В переулке, куда мы свернули, было полно баров, кафе-мороженых и небольших ночных клубов. Отовсюду сочились звуки джазовой музыки, выливались на улицу людские потоки, а мы шли и шли все дальше в темноту. В воздухе ощущалась сырость, казалось, вот-вот пойдет то ли снег, то ли дождь. Беспокойство мое росло: меня ждала встреча с Ли.

Мы свернули в какой-то переулок, одолели вымощенный булыжником небольшой подъем. Питерсон не отставал от меня. Гомон толпы у нас за спиной стал еле слышен.

Герхард Рошлер занимал половину очень старого двухэтажного дома с гладким фасадом. В одном из окон первого этажа сквозь плотные гардины тускло просвечивал свет. У меня засосало под ложечкой, непреодолимо захотелось повернуться и убежать, исчезнуть.

На стук дверь отворилась.

Рошлер оказался довольно пожилым крупным мужчиной с копной непослушных седых волос, в шерстяной клетчатой рубахе с распахнутым воротом, поношенных брюках, вытянутых на коленях, и войлочных шлепанцах.

– Идемте скорей с холода, – сказал он и провел нас через пронизанную сквозняком темную прихожую в теплую запущенную гостиную. В камине потрескивал огонь. Кресла-качалки – массивные, старинные – были покрыты чехлами. На застекленных полках рядами выстроились книги. Две дряхлые отъевшиеся кошки потянулись, окинули нас безразличным взглядом и вновь улеглись на свои места. Стены в комнате были оклеены цветистыми, в мелкий сложный рисунок, обоями. В воздухе стоял слабый запах шнапса и капустного супа.

– Я Герхард Рошлер, – представился хозяин, приняв у нас пальто и повесив их на стоявшую на полу старинную круглую вешалку. – Вы, должно быть, мистер Купер. – Он широко улыбнулся и пожал мне руку своей сухой, жилистой рукой. – А вы, – обернулся он к Питерсону, – надо думать, мистер Питерсон. Ага, удивлены! – Он хохотнул и, покачивая головой, опустился в громадное кресло-качалку, жестом пригласив нас усаживаться в глубокие кресла. От пылавшего камина воздух в комнате, казалось, раскалился. – Как видите, ваша слава обгоняет вас, мистер Питерсон, воистину так, хотя я обязан хранить свои тайны. А их у меня много… – Рошлер хлопнул ладонью по ручке кресла, улыбнулся, поправил на носу круглые очки, потом внимательно посмотрел на нас, и улыбка исчезла с его лица. Он нацедил нам шнапсу в крошечные граненые бокальчики. Серовато-желтый жирный кот бесшумно вспрыгнул к нему на колени. Вся рубаха Рошлера была в шерсти. Он поднял рюмку: – За ваше долгое путешествие, господа, и пусть оно будет успешным.

Мы выпили. Лицо Рошлера стало серьезным. Он вытер большой, широкий рот тыльной стороной ладони, собирая на лице морщины.

– Мне только что звонила Лиз, мистер Купер, и просила извиниться за нее. Сегодня вечером она не может выйти из дому. Она встретится с вами завтра в Английском парке, я объясню, где это. – Заметив на моем лице разочарование, он почесал кота за ушами и под его довольное урчание добавил: – Думаю, оно и к лучшему, мистер Купер. По крайней мере, сейчас мы можем вполне откровенно побеседовать. Не ожидайте от меня объяснений, почему я это делаю, но я готов довольно много рассказать вам о Лиз Брендель.

В соседней комнате громко тикали часы. Кошачья шерсть лезла в горло. Шнапс по вкусу напоминал дешевую детскую карамель.

– Лиз Брендель – моя сестра?

– Вполне возможно. Если два человека, два брата, приезжают в Мюнхен с интервалом в несколько месяцев и задают один и тот же вопрос… что ж, подобная вероятность возрастает. – Рошлер отпил шнапса. – Скажу прямо: я не знаю, кто такая Лиз Брендель. И более того – сама она тоже не знает этого. Равно как и вы… – заключил он.

– О чем вы говорите? – стремительно врезался в разговор Питерсон.

Рошлер, казалось, разговаривал с котом, поглаживая его по усам:

– Вот уже несколько лет Лиз Брендель переживает своего рода духовный кризис. Она пытается выяснить, кто же она в действительности, в чем заключается смысл ее жизни?.. Вероятно, это и вынудило ее довериться мне. Я, пожалуй, заменил ей отца, которого она не знала.

При упоминании об отце я оживился, а Рошлер тем временем продолжал:

– Но вот невесть откуда к ней заявился ваш брат Сирил с вопросом: в самом ли деле она его сестра? После этого ее проблема приобрела конкретность. Вы понимаете? Теперь она была не одинока в поисках смысла жизни. Появился еще один человек с тем же потрясающим вопросом: кто она такая на самом деле? Была ли она, Лиз фон Шаумберг, тем, кем себя считала… или совершенно другим лицом – американкой, восставшей из мертвых, по имени Ли Купер? – Он снова сделал глоток шнапса. – Вам, мне, как и любому человеку, прекрасно знающему свою родословную, трудно понять смятение Лиз. Ей всегда твердили, что ее родители погибли в автомобильной катастрофе, и это подтверждалось документами, учрежденным для нее фондом, поступившим в ее распоряжение по достижении ею двадцати одного года, и целым сонмом дядюшек, тетушек и добрых друзей. Но вот в Мюнхен приезжает ваш брат, усаживается с ней в этой комнате, сует нам фотографии своей матери, газетный снимок Лиз и спрашивает, возможна ли такая вещь. Он тщательно просмотрел все документы, сохранившиеся после войны, навел справки в Дрездене, что для многих явилось неожиданностью и вызвало изрядный переполох в определенных кругах. В конечном счете он докопался-таки кое до чего, что некоторые здесь предпочитали сохранять в тайне. Он стал для многих проблемой, этот мистер Купер, но, к счастью, вовремя уехал из Мюнхена.

Рошлер взял со стола резную деревянную миску. Лежавший у него на коленях кот приоткрыл один глаз, выясняя, что происходит. Рошлер осторожно поставил миску на кошачий бок, вынул из нее грецкий орех и щипцы-щелкунчики в виде тролля с крючковатым носом и хищной улыбкой, наложил их на орех, раздавил скорлупу и толстым пальцем извлек мякоть.

– Однако я форсирую события, – сказал он. – Мне надо было начать с того дня, как я встретился с Гюнтером Бренделем. Это было еще во время войны… – И, поглаживая кота, Рошлер поведал нам свою печальную историю.

Герхард Рошлер мечтал стать психиатром, психоаналитиком и учился в Вене в то самое время, когда Гитлер аннексировал Австрию. В процессе обучения Рошлеру приходилось сталкиваться со многими евреями, и более того, он даже женился на австрийке, которая на четверть была еврейкой. В год убийства фашистами канцлера Дольфуса у них уже был годовалый сын. Средств на жизнь не хватало, поэтому Рошлер вынужден был бросить учебу и поступить на работу в качестве комментатора по вопросам науки в одну венскую газету. Получив более выгодное предложение, он возвратился в Мюнхен и поселился с семьей в Швабинге, неподалеку от Мюнхенского университета. Этот район издавна был колонией мюнхенской богемы, естественным пристанищем художников и писателей, и к тому же – центром довольно сильных антифашистских настроений.

– Здесь, в Швабинге, все, кто ненавидел и боялся нацистов, сосредоточивались в университете. В основе моей ненависти к нацистам и страха перед ними лежал тот факт, что в жилах моей жены текла еврейская кровь, пусть даже в незначительной степени. Мы не думали, что им известно о ее национальности, однако мысль, что они каким-то образом могут пронюхать об этом, держала нас в постоянном страхе. До нас доходили слухи о Дахау. Мы не знали, правда ли это, но в глубине души верили этим слухам. Тогда-то я и связал себя с так называемой «Белой розой». С тех пор моя жизнь… вся моя жизнь перевернулась.

В годы войны руководителями группы «Белая роза» стали Ганс и Софи Шолль, студенты университета, и профессор Хуберт – преподаватель. Группа была немногочисленной, совсем не опасной для столь жестокого режима, но все же досаждала ему. Члены ее считали непреложным долгом бороться с фашизмом всеми доступными им средствами, а все, что они могли делать, – это заниматься в ограниченных масштабах подпольной пропагандой. Анна, жена Рошлера, окунулась в работу группы со свойственным ей энтузиазмом: писала листовки, рано утром доставляла их по назначению, по ночам под прикрытием темноты выводила мелом на стенах лозунги. Теперь она была связана с группой больше, чем ее муж, старалась и его втянуть в дела организации. Он не возражал, разделяя ее убеждения, хотя по натуре был пассивным. А посему часто, когда Анна уходила на задание, он сидел дома с сыном Генрихом. В то время как она составляла антифашистские листовки, он занимался своим делом – писал статьи.