Я пробирался за Питерсоном сквозь толпу на Мариенплаце, а разум мой блуждал в смятении. Жестокость и опасность теперешней моей жизни уплывали куда-то в дымку, в сферу выше моего понимания. Не оставалось почти ничего, за что можно было бы зацепиться. Был Сирил, надежный, приветливый, процветающий. Была память об отце. Был Бреннер, почти заменивший мне отца, которого я фактически не знал. Бреннер направлял меня, и благодаря ему я неплохо прожил свою жизнь. Теперь Бреннер, старик, чьи дни близились к концу, был тяжело болен.
То, что я считал для себя опорой в жизни, оказалось вдруг хрупким, непрочным. Я вновь попытался обрести ее – теперь уже в Питерсоне и в моей маленькой сестренке Ли. Только на них я мог рассчитывать – на Питерсона и Ли.
Однако я своими глазами видел, как Питерсон хладнокровно зверски убил человека в туалете пивной возле лондонских доков. Видел его возбуждение, его необузданную силу. Конечно, Майло Кипнюз – убийца и, должно быть, заслужил смерть, участвуя в этой игре, игре без правил. Но хуже всего было то, что в Питерсоне сидел зверь-убийца, который в любой момент мог вырваться наружу, как это было совсем недавно.
Так что же оставалось мне? Только Ли…
Мы оказались перед какой-то церквушкой.
– Церковь Святого Петра, – сказал Питерсон. – Старейшая в Мюнхене, построена в одиннадцатом веке. Поглядите туда. – Он показал на северную сторону башни, вонзившуюся, точно старинный кинжал, по самую рукоятку в небо. – Видите тот белый диск? Это означает, что видимость хорошая, можно увидеть Альпы. – Он пошел вперед. – Карабкаться на Святого Петра высоко, зато вид открывается потрясающий… Двинули, Купер, поговорить надо. Идите за мной.
И вот, тяжело дыша, я стоял в прозрачном холодном воздухе, в то время как Питерсон беспокойно ходил взад и вперед по смотровой площадке. Ветер налетал резкими неожиданными порывами, хлестал по лицу.
На другой стороне площади упирались в небо две одинаковые тупоконечные башни Фрауэнкирхе – символа города Мюнхена. Их купола позеленели и потускнели от времени.
В необычном для него приливе дружеских чувств Питерсон обнял меня за плечи, отчего я невольно съежился.
– Ну, Джон, настал черед заняться вашим делом. Вы проделали длинный путь, чтобы найти свою сестру, и, пожалуй, претерпели больше, чем могли предполагать. Вот теперь срок наступил… Она здесь, вылетела из Лондона со своим белокурым юным другом приблизительно тогда, когда у нас с вами происходило собеседование с мистером Кипнюзом. – Он улыбнулся. – Пока вы изволили почивать, я переговорил кое с кем в Скотленд-Ярде. Небольшая проверочка. Время не ждет, тем более что один маленький винтик Стейнза уже приведен в действие. Свяжитесь с ней. Надо покончить с этим. Все равно мы завязли по уши, а раз уж вы приехали ради этого, валяйте, хуже не будет. Так или иначе, вы не можете позволить себе бродить здесь как во сне с томным взором. Так что действуйте, и немедленно.
Я отошел в сторону, оглянулся на Альпы. Ветер колыхал расплывчатое марево между ними и городом. Надо мной висело голубое небо, ближе к горам оно становилось белым.
– Не могу. Боюсь ей звонить…
– Потому что воспринимаете все не так, как надо. Думаете, ей известно, что она стала для вас дорогим человеком? Да она и понятия не имеет об этом. И кто может сказать, кто она? Но я скажу вам одно: чем дольше вы будете валандаться, тянуть, тем больше у нас останется шансов уехать отсюда в ящиках. – Он потрепал меня по руке и ушел вниз по лестнице. Пока я спускался, он поджидал меня внизу, хлопая руками в перчатках, чтобы не замерзнуть. После длительного спуска у меня дрожали ноги.
– Немцы построили много отличных церквей, – заметил он. Действительно, куда ни глянешь, повсюду в небе торчали острые шпили. – Жаль только, что они все еще одержимы желанием править миром.
– Хорошо, – согласился я, думая о своем. – Я позвоню.
На столике рядом с телефоном стояли живые цветы в яркой позолоченной вазе из папье-маше. То, что Питерсон выбрал гостиницу «Байрешер-хоф», лишний раз свидетельствовало об осведомленности его и по этой части.
В животе у меня было такое ощущение, словно я проглотил отраву, но на другом конце провода мне уже ответил по-немецки женский голос, и я с трепетом произнес:
– Фрау Брендель, битте.
Питерсон сидел у окна, глядя на зимние голубоватые тени, лежащие на Променадплаце. В комнате в неподвижных теплых лучах солнца висели пылинки.
– Лиз Брендель слушает.
– Здравствуйте. – Я проглотил комок в горле. – Мы с вами незнакомы, миссис Брендель. Меня зовут Джон Купер… С вашего разрешения, я перейду на английский. Боюсь, мой немецкий никуда не годится.
– Что ж, можно и по-английски… я владею им довольно прилично. Ваша фамилия… Купер? – Она говорила с чистым английским акцентом, и это вызвало у меня немалое удивление.
– Да, Джон Купер, американец. Мне хотелось бы поговорить с вами о… откровенно говоря, это не телефонный разговор.
Она молчала.
– Видите ли, я приехал в Мюнхен только ради встречи с вами. Должен признаться, это сугубо личное, но очень важное дело. – Я вздохнул. Питерсон сидел, закрыв глаза. Я чувствовал себя наивным и глуповатым. – Э-э… мы не могли бы встретиться в ближайшее время? Когда вам удобно, конечно, но… поскорее. – Я замолчал, чтобы перевести дыхание, предоставив ей продолжать разговор.
– Важное? Важное для кого, мистер Купер? – В голосе ее прозвучала легкая насмешка.
– Для меня, миссис Брендель. Но, возможно, и для вас тоже.
– Да, конечно, понимаю… важное для нас обоих. Определенно понимаю. – Последовала долгая пауза. – Вы уже второй человек по фамилии Купер, который мне звонит.
– Сирил Купер… он разговаривал с вами?
– О да, так же как вы сейчас.
– И вы виделись с ним?
– Разумеется, виделась. Вы его родственник? Брат, вероятно?
– Совершенно верно, брат.
– В таком случае нам лучше сразу поставить все на свои места, вы согласны? – Теперь она говорила не так настороженно, более деловито. – Вы хорошо знаете Мюнхен, мистер Купер?
– Нет. – Сердце у меня вновь запрыгало от волнения.
– К себе, конечно, пригласить вас я не могу. Это исключено… Мой муж отнесся терпимо к вашему брату, но теперь еще и вы… абсолютно незнакомый человек, свалившийся бог весть откуда…
– Вы принимали брата у себя дома? Он знаком с вашим мужем?
– Конечно. Однако, я думаю, вторая подобная встреча… это уж слишком. – Она помолчала. – Я не совсем понимаю, что все это означает?
– Вы моя сестра, миссис Брендель?
При этом Питерсон резко повернул голову. Он только что тер глаза и теперь уставился на меня из-под растопыренных пальцев.
– Мне не совсем удобно говорить по телефону, мистер Купер. В Мюнхене есть квартал, называется Швабинг, это традиционный квартал художников. Там живет один человек, некий доктор Герхард Рошлер, мой близкий друг. У него мы и могли бы встретиться. Скажем, так, сегодня днем у меня танцевальный класс… А что, если сегодня вечером? Вас это устраивает, мистер Купер? В девять часов, например? – Она дала мне адрес, я записал его на листе с вензелем гостиницы и хотел уже попрощаться, как вдруг она, опередив меня, спросила: – А как поживает ваш брат? Надеюсь, он чувствует себя хорошо?
– Мы поговорим об этом вечером, миссис Брендель. До встречи. И благодарю вас… даже не знаю, как сказать… за то, что вы отнеслись к моей просьбе со вниманием.
– Почему бы нет, мистер Купер? Ведь вы меня не разыгрываете, правда?
– Нет, я говорю совершенно серьезно.
Она повесила трубку. Я посмотрел на Питерсона. Он ответил мне улыбкой на бледном в неярких солнечных лучах лице.
Улицу обрамляли шаткие стенды и хлипкие столы на козлах. В чистом вечернем воздухе мягко светились парафиновые лампы. Между тополями, темными, как густые тени, были натянуты бельевые веревки, и с них на крючках и деревянных прищепках свисали картины и рисунки. У столов, во флотских бушлатах, в кожаных куртках с бахромой и потертых, линялых джинсах, стояли художники. Бороды их кудрявились поверх воротников, длинные волосы лежали на плечах. Время от времени в студеном воздухе поднимался дымок. Здесь курили марихуану. Толпа казалась упитанной, пышущей здоровьем, художники по большей части выглядели худосочными. Между двумя деревьями был натянут плакат на английском языке: «Основные черты баварцев – безрассудство и эксцентричность».
