«Чего она ждала от жизни? – думал я. – Как собиралась ее устроить? Должно быть, ей хотелось выйти замуж за Сирила: наверняка таковой ей виделась конечная цель. Муж погибает в Лаосе, а в лице моего брата она находит великодушного спасителя – первая любовь, юношеская мечта каким-то образом становится реальностью. И вдруг жизнь Сирила обрывается внезапно, бессмысленно и жестоко, и Поле предстоит пережить этот новый удар судьбы. Успела ли она по-настоящему осознать эту потерю, чтобы снова начать искать какой-то выход? Я обнимал ее и целовал, зная, что она в отчаянии. Мне хотелось утешить ее, дать понять, что есть человек, на которого она может положиться в горестный час».

Мне вспомнилась ее шотландская юбочка с огромной английской булавкой. Я испытывал к Поле теплое чувство. Благодаря ей я понял, что для меня еще не все потеряно. И вот кто-то задушил Полу, закрыл ее глаза и устроил так, чтобы именно я обнаружил труп. Это была безумная жестокость, и она вызывала боль в груди, растерянность, гнев и ненависть, но к кому?

На глаза у меня навернулись слезы. Я оплакивал Сирила, Полу, себя…

Пройдя на кухню, я приготовил кофе. Какая-то железяка по-прежнему колотилась о заднюю стену дома. Вернувшись в библиотеку, я уселся в кресло деда. Снаружи завывал ветер. Я снова поднялся, прошел гостиную и огромный гулкий коридор, по пути заглядывая в каждую комнату, всюду включая свет… Общая столовая, вторая гостиная, музыкальный зал, оружейная. Я постоял в музыкальном зале, разглядывая фотографии, расставленные на застекленных шкафчиках…

Мой отец в теннисном костюме: белые полотняные брюки, теннисный свитер с завязанными на шее рукавами, белая рубашка, распахнутая на груди. Он пожимает руку звезде немецкого тенниса фон Грамму, необычайно красивому блондину, голубоглазому арийцу.

Мать… На мой взгляд, она была самой очаровательной женщиной из тех, кого мне когда-либо приходилось встречать. В музыкальной комнате висело бесчисленное множество ее фотографий. Мне было всего шесть лет, когда она погибла во время бомбежки. Я даже не уверен, помнил ли я ее вообще. Не по этим ли фотографиям складывалось мое представление о ней? У нее был крупный, тонкий и прямой нос, волнистые светлые волосы и несколько угловатая фигура. На фото, сделанных на пляже в Каннах, видно, что у нее были длинные стройные ноги, плоский живот и упругие маленькие груди. Взгляд дружелюбный, и она смотрела прямо в камеру без всякого стеснения, без какого-либо самолюбования. На другой стене висел ее огромный портрет, написанный маслом моим отцом. Она была изображена в лиловом вечернем платье с глубоким вырезом. На лице обычное, характерное для нее выражение отрешенности, будто она смотрит куда-то поверх отца, на кого-то, кто стоит в дверях. Мой отец был очень талантлив как художник, и его любовь к ней выразилась в этой картине.

Ни отца, ни матери уже не было в живых. Хрупкая белокурая девчушка на фотографиях: то веселая, то тихая и серьезная, иногда сосредоточенно глядящая на маленького терьера у ее ног, – моя сестренка Ли, вылитая мать. Ее тоже нет. И только я, горестный неудачник, остался доживать свой век в одиночестве.

Я снова вернулся в библиотеку.

Раздался телефонный звонок. Звонил Артур Бреннер.

– Я подумал, вдруг ты уже дома и еще не лег спать. – Судя по голосу, он чувствовал себя еще хуже. – Я вожусь со своим фарфором и по твоему совету пью горячий пунш. Сейчас тружусь над тем, что должно увенчать всю мою работу в этой области: создаю копию «Атаки Флауэрдью». Ты знаешь эту историю? – Он явно хотел отвлечь меня от моих мыслей.

– Нет. – Я снова уселся в дедовское кресло. – И что же это за история, Артур?

– Атака Флауэрдью, – повторил он, – это пример необычайной храбрости, хотя абсолютно безрассудной, чистое донкихотство. Последняя атака английской кавалерии, во время «большой войны», разумеется. С саблями наголо англичане атаковали немецкие позиции, прорвали их, развернулись и поскакали назад. Сам Флауэрдью выполнил то, что задумал, и погиб смертью, уготованной ему судьбой. Всем нам суждено умереть, Джон.

– Я знаю, Артур.

– Как ты там?

– Держусь. Потрясен, понятно. Столько погибло людей вокруг меня.

– Все мы довольно скоро умрем, – пробормотал Артур. – Важно продержаться до конца, во что-то веря. Сложность, конечно, заключается в том, что нет ни черта, во что действительно стоило бы верить. Во всяком случае, мне так кажется. Дела оставляют желать лучшего… – Казалось, он хватил лишку пунша и мысли у него путались.

– Вам следует лечь спать.

– Да и я так считаю. Я старик, к тому же простуженный, и мне надо лечь спать. Ты совершенно прав.

– Завтра увидимся.

– Береги себя, – сказал он устало. – И не забудь прочитать молитву на ночь.

– Какую молитву, Артур?

– А ту самую:

– Хорошо. Я обязательно прочту ее перед сном.

– Тогда спокойной ночи, Джон.

– Доброй ночи, Артур.

Я сидел за столом, стараясь припомнить все, что произошло со дня моего приезда в Куперс-Фолс, пытаясь найти какое-то объяснение. Все в конечном счете сводилось к документам Остина Купера, сложенным в коробках, находящихся в хранилище библиотеки. Именно они заставили Сирила возвратиться домой, где он и был убит, прежде чем успел добраться до документов. Именно из-за них он срочно вызвал меня телеграммой, и только по чистой случайности я остался жив после покушения на меня на шоссе. И кто бы ни был тот, кто задушил Полу Смитиз, именно он выкрал документы, выкрал все, за исключением того металлического ящичка, который теперь намеревался открыть Питерсон.

Зачем и кому понадобились эти документы? Они касаются периода, который сейчас стал достоянием истории, касаются дела, похороненного под обломками Третьего рейха. И тем не менее из-за них по-прежнему гибнут люди.

Не знаю, сколько времени я подсознательно различал какой-то звук, доносившийся снаружи. И вдруг он исчез, и в море других звуков образовался провал. Я обратил внимание не на сам звук, а на то, что его не стало слышно.

Я подошел к окну. Из-за света в доме что-либо разглядеть во дворе было невозможно. Вглядываясь в темень, я вначале уловил лишь треск оконной рамы. Осколки стекла брызнули мне в лицо, а уж только после этого я услышал короткий гулкий щелчок выстрела, увидел, как расщепилась деревянная обшивка на противоположной стене у камина.

Я машинально бросился на пол, на четвереньках пополз к столу, протянул руку и погасил свет. И хотя особых усилий для этого не потребовалось, через пять секунд я буквально задыхался, скованный страхом: кто-то только что стрелял в меня. И вот, стоя на коленях у стола, я наконец со всей ясностью понял – собственно, мне давно следовало догадаться, а Питерсон об этом должен был знать, – что, поскольку их первая попытка убить меня не удалась, это вовсе не означает, что они отказались от своего намерения. Какой бы ни была причина, они хотели убрать меня, как убрали Сирила и Полу. По всей видимости, они считали, что я, пока жив, каким-то образом представляю для них опасность.

И вот теперь я был у них в руках. Нашарив телефон на столе, я снял трубку, заранее зная, что услышу безмолвие. Они оборвали телефонный провод сразу после моего разговора с Артуром. Я остался совсем один, отрезанный от мира. Меня трясло от страха, и я с трудом держал себя в руках.

Снаружи не доносилось ни звука, только выл ветер. Во рту ощущался гадостный кислый привкус, и, как ни странно, меня вдруг охватило чувство стыда. И чем дольше я лежал у стола, вспоминая погибших дорогих мне людей, тем острее оно становилось. Сирил. Пола. Отец. Мать. Маленькая Ли… «Ты прав, Артур, – думал я, – всех нас ожидает смерть. И моя затаилась среди сугробов совсем близко, во дворе».