Офицеров в лагерях Кринке и Даргибель продолжали готовить и фактически отправлять в «никуда» в марте 1945 г. (основным местом дислокации ВТБС в то время стала Северная Италия, район г. Вероны): например, 7 марта оберштурмбаннфюрер Ф. Арльт из Главного управления СС обращался в Татарское посредничество с просьбой принять на себя заботы о прибывших из Даргибеля 18 офицерах во главе с Гайсой К.[403] 14 марта из Вены в Северную Италию, были отправлены 11 бывших советских офицеров-татар[404].

Продолжался даже отбор «подходящих» людей в лагерях военнопленных, но этот механизм уже основательно разладился: 9 марта 1945 г., например, из лагеря Штеттин (Щецин) были отправлены «добровольцы» для присоединения к СС, среди них назывались и «татары» со странными фамилиями: Арутюнов, Саносян, Зарваев, Решко и др.[405]

«Оптимизм» до конца продолжал проявлять А. Тагиров, который 22 марта 1945 г. обращался к С. Шия из Вены. «Я получил приказ организовать боевую группу Идель-Урал — люди есть, но недостаточно. Просьба — освобожденных из лагерей направлять сразу ко мне. Пропагандная (так! — И.Г.) работа, которая велась в Вене со стороны гауптштурмфюрера Гайсы К., показала паршивый результат. Люди были разосланы не по своему назначению и поэтому прошу вас, по силе возможности этих людей направить ко мне, а также направить ко мне оберштурмфюрера Нигмати. Люди хотят бороться против большевизма, но нужна умелая работа (и это пишется в конце марта 1945 г.! — И.Г.)», — в таком сумбурном стиле излагал свои мысли на русском языке оберштурмфюрер Тагиров[406].

Последний известный мне документ относительно «боевой группы Идель-Урал» ВТБС датирован 24 марта 1945 г. — X. Унглаубе сообщал в Главное управление СС, что командировка Гайсы К. в лагерь Даргибель, где он руководит курсами офицеров, продлена до 1 апреля. Он просил увеличить ее срок еще на несколько недель[407].

Все сказанное наглядно свидетельствует о том, что начинание СС, заявленное с таким апломбом и с такими надеждами, осуществлявшееся вроде бы и несколько иными методами, чем это было организовано вермахтом, завершилось полным провалом. Какие-то составные части Восточнотюркского боевого соединения СС, вроде командования, штаба, некоторых военных подразделений действительно были сформированы и даже участвовали в некоторых военных операциях в Словакии и Северной Италии, но ВТБС в целом так и не превратилось в организованную, боеспособную единицу. А «боевая группа Идель-Урал», несмотря на многочисленные попытки, практически не была создана вообще.

Одна страница из истории ВТБС осталась в данной главе нерассмотренной — речь идет о политико-пропагандистской работе СС с восточными добровольцами, о религии, прессе, подготовке пропагандистов (учтем, что все-таки с самого начала было декларировано, что СС обращает больше внимание именно политическому фактору), но об этом речь пойдет в следующей главе.

В довоенных планах и представлениях гитлеровской Германии, как было показано выше, и речи не шло о возможности военного, а тем более политического сотрудничества с народами Советского Союза. Такой вопрос просто не подлежал обсуждению. После начала войны против СССР, когда военные события стали складываться не в пользу Германии, ее руководство постепенно приходит к идее военного сотрудничества, к созданию Восточных легионов и прочих соединений из представителей народов СССР. Не следует упускать из виду, что военное сотрудничество со стороны советских коллаборационистов само по себе уже предполагало признание политической лояльности, поэтому эти два аспекта возможно воспринимать только во взаимосвязи. Понятно, что чисто военными целями и военными способами осуществить изменившиеся планы, реально привлечь народы страны-противника к борьбе «против большевистского режима» было невозможно. Поэтому логическим продолжением всей национал-социалистической «восточной стратегии» стало и изменение в сфере политической. Свое отражение это нашло и в «реабилитации», по указанию сверху, тюрко-мусульманских, «азиатских» народов, которые не вписывались в официальную теорию «недочеловеков», и в налаживании контактов с представителями довоенной эмиграции, и в создании административных органов, которые должны были осуществлять действенное политическое «сотрудничество» режима с представителями народов СССР, в том числе и «национальных комитетов», и в налаживании пропагандистской работы, и в розыгрыше «исламской» карты. Так же как и военное сотрудничество, политические контакты Германии с восточными народами оказались очень противоречивыми и непоследовательными. В них явственно проявилось и упоминавшееся соперничество между политическими и военными учреждениями, между отдельными личностями, поддерживавшими свои узкоклановые или даже личные интересы. Большее, чем раньше, внимание к политическому фактору со стороны Германии не говорит о том, что сфера военная оказалась полностью без внимания, речь, пожалуй, идет о действительно заметном смещении акцентов в проведении всей политики по отношению к восточным народам.

Отношение к представителям предвоенной эмиграции в Германии с приходом к власти нацистов было неоднозначным. Свой, чисто «практический» интерес к ним, понятно, имела тайная полиция — гестапо. Так, например, в сентябре 1936 г. гестапо заинтересовалось личностью Алимджана Идриси, когда он должен был принимать визитера из Москвы и информировать об этом полицию. Заодно при этом проверили и «подноготную» самого Идриси. Он еще должен был доказывать, что он не является «агентом Москвы»[408]. Но подобные случаи носили единичный характер и совершенно не были проявлением планомерного и заметного «политического сотрудничества».

Заключение советско-германского пакта о ненападении значительно ухудшило статус эмигрантов из СССР в Германии, поскольку обе страны теперь стали «дружественными державами». 25 октября 1939 г. шеф гестапо Г. Мюллер приказал ужесточить контроль над эмигрантским организациями и лидерами. Хотя роспуск эмигрантских объединений и не предусматривался, но в их деятельность вносились серьезные ограничения: им было запрещено проведение открытой антисоветской деятельности, масштабных публичных мероприятий (в том числе и разного рода выставок, собраний, митингов, публичных богослужений и пр.), демонстрация своих символов, флагов. Им не разрешалось через прессу, рекламу делать сообщения о своей деятельности. Оставалось только проведение внутренних собраний и культурных мероприятий, но и о них в прессе не должно было быть упоминаний[409]. Конечно, такие запреты были актуальны для наиболее крупных эмигрантских групп в Германии — русских, украинцев, представителей закавказских народов, а тюркские, мусульманские народы в этой стране были скорее представлены отдельными крупными личностями, чем организованными группами. Но это узаконение помогает лучше понять не только лицемерную подоплеку установившихся «дружеских» отношений между Германией и СССР после подписания пакта о ненападении 1939 г., но и общую атмосферу отношения к эмигрантской публике.

Еще более жесткие ограничения в деятельности эмигрантов, но на этот раз совершенно по иному поводу — по поводу начавшейся войны против СССР, — последовали 2 августа 1941 г.[410] Такова ирония судьбы — теперь гестапо видело в них не антисоветчиков, а потенциальных сторонников Советского Союза, советских шпионов! В свое время следовало преследовать первых, теперь — вторых, и все это в разное время было в одном лице — в лице эмигрантов.