Не стоит ли быть осмотрительней, патер Грегор! Не слишком ли большую смелость вы проявляете?… Отбросим бесплодный вопрос о духовном сане и совместимости с ним языка нечестивых материалистов, которым написан ваш труд. В нем есть то, что способно смутить и материалистов. Вы прямо говорите, что разрешили вопрос, крайне важный для понимания механизма эволюции! Не стоило ли проявить большую скромность и — пусть даже столь обтекаемо, — но не подчеркивать все-таки: «…чтобы принять на себя такую обширную работу, требуется известная решимость…» и еще — «…как кажется, только такая детальная постановка… единственно правильный путь»?…

То, что вы завершили вступление к статье обычным реверансом в сторону «благосклонной критики» [54], никого не обманет. В ваших строках уверенность, что вы постигли неведомое.

Ничто в этой работе не было случайным.

И хоть он пробормотал в «Опытах» насчет простого разведения декоративных цветочков, которым занимался прежде, чем приняться за дело, которое, как мы убедились, сам считал настоящим, генезис идеи, видимо, был другим.

Вспомним рассказ очевидца, как в том же крохотном садике Мендель в течение многих лет тщетно пытался заставить расти пшеницы [55], непривычные к моравскому климату, и дикорастущие растения, выкопанные на экскурсиях по Брненской округе, привычные к иной почве, к иному соседству. Как тщательно ухаживал за своими подопечными, стараясь помочь беднягам приспособиться вырасти на чужбине и дать потомство. И как убедился в бесплодности этих упражнений: урок, увы, не всем биологам следующих поколений пошедший на пользу.

Заглянем в его библиотеку, перелистаем книги, испещренные пометками. Здесь Кельрейтер, здесь Гертнер и Дарвин — все из его сочинений, что издавались в те годы. «Происхождение видов» — даже в двух экземплярах. На последнем листе менделевский карандаш обозначил номера страниц, на которых написано самое важное.

Он очень серьезно штудировал эту книгу.

«Происхождение», изданное на английском в 1859-м, а на немецком — в 1863-м, поразило умы его поколения. Им восхищались Маркс и Энгельс. Его пропагандировал в России Писарев. Его поносили клерикалы. А здесь, в Брюнне, коллеги по Ферейну естествоиспытателей — и Маковский, и Ниссль, и Наве, и Завадский, изгнанный из Львовского университета в Брюннскую реальную школу, — все бредили Дарвином.

Но супплент Мендель от восторга не трясся — это запомнили. Однако он и не брызгал слюной от злобы, как многие его другие коллеги по Службе Спасения душ (ах, как этого хотелось биографу Рихтеру!). Он читал Дарвина с карандашом, раз и другой. Обсуждал с деловитым холодком то одну, то другую позицию и, наконец, подвел еретический итог:

— Это еще не все, еще чего-то не хватает!…

И Ниссль, математик и ботаник, чьи схемы чуть ли не по сей день перепечатывались в вузовских учебниках, был его репликой ошарашен.

Но сам Дарвин не удивился бы этой реплике: он знал, каких звеньев недоставало в цепи его великой теории.

Проблема наследственности была главной из неразработанных, и в 1867-м инженер Дженкин обрушил на эту «ахиллесову пяту» дарвинизма град язвительных стрел. Он обвинил Дарвина, что естественному отбору приписаны действия, которых отбор совершить не может.

По Дарвину, вид изменяется, когда у его представителей накопится достаточное количество мелких, случайных изменений, передаваемых по наследству потомству. По мере накопления таких изменений естественный отбор вершит свой суд над существами, менее приспособленными к условиям среды и потому обреченными на вымирание и более приспособленными, — этим суждено, уцелев в борьбе за существование, положить начало новым видам и разновидностям.

Но в жизни — так рассуждал Дженкин — мелкие наследственные изменения возникают не у всех представителей вида, а лишь у некоторых. И эти изменения, утверждал он, не могут накапливаться, ибо каждое скрещивание неминуемо ведет к разбавлению измененной наследственности одного родителя неизмененной наследственностью другого.

А раз так, то должное накопление изменений нереально. И следовательно, вся теория естественного отбора неверна.

То была крайне серьезная атака.

И тогда, в 1867-м, Дарвин не нашел аргументов для отпора своему оппоненту. «Кошмар Дженкина» — так были названы эти события — испортил ему немало крови. Дарвин словно забыл о проделанных сто лет назад широко известных опытах Иозефа Готлиба Кельрейтера — тех опытах по скрещиванию китайской и махровой гвоздик и разных сортов табака, в которых оный профессор «Санкт-Петербургской десиянс академии» доказал существование пола у растений.

При скрещивании — перекрестном опылении — гвоздик двух разных сортов в первом поколении потомство весьма отчетливо приобретало признаки махрового родителя, педантично регистрировал Кельрейтер. Но у части растений второго поколения, полученного уже от самоопылившихся гибридов, выявлялись признаки другого исходного сорта — китайской гвоздики. Это показывает, что признаки исходных сортов не исчезают в потомстве. Они лишь по неким причинам то не проявляются, то проявляются, словно бы конкурируя друг с другом.

Следовательно, делал Кельрейтер вывод, и пыльца и яйцеклетки растений — суть равноправные носители наследственных свойств, подобно женским яйцеклеткам и мужскому семени животных…

Исходя из этих фактов, Кельрейтер даже взялся «превратить» путем скрещивания один вид табака в другой.

Он получил сначала гибридную форму табака, а далее — пять лет подряд — сначала эту гибридную форму, потом ее потомство опылял пыльцой растений отцовского вида, чьи признаки были склонны преобладать еще в первом поколении. В результате пятилетней работы Кельрейтер вывел группу растений, у которых не было заметно никаких признаков материнской линии.

«Это и есть то превращение Nicot. rustica, начатое в 1761 году в С.-Петербурге», — гордо писал Кельрейтер и принялся убеждать далее читателя, что он достиг на растениях того, чего не смогли выполнить на металлах алхимики.

Он был сыном своего времени, Кельрейтер, но как бы ни толковал он эти опыты — он столь многое зарегистрировал в своих многолетних кропотливых дотошных поисках, начатых в Санкт-Петербурге и продолженных на родине, в Германии, что понадобилось столетие, дабы разобраться в поднятых им вопросах.

Вслед за Кельрейтером преобладание признаков одного из родителей в первом поколении гибридов многих растений и выявление признаков другого родителя во втором и последующих поколениях регистрировали англичане Найт и Госс, Французы Сажре и Ноден. «Форма дыни доминировала», — писал Сажре; «то доминирует отцовское влияние, то материнское», — вторил Ноден, впрочем, не придавая этим фактам ни универсального значения — благо «доминирование» признаков выявляется не всегда, ни значения достаточно важного, чтобы увидеть в нем проявление неких скрытых всеобщих процессов.

Словом, о том, как ученый мир подходил к осознанию явлений наследственности, можно написать целую книжку, даже не одну. (Кстати, на русском языке такая книжка — весьма полезная — уже написана А. Е. Гайсиновичем.).

Дарвину все это тоже было известно. В его «Очерке 1844 года» говорится:

«Если скрещивать между собой две резко выраженные расы, потомство в первом поколении более или менее следует кому-либо из родителей…»

Но далее следует такое продолжение:

«…или занимает совершенно промежуточное место между ними (в эту строку и будет нацелен удар Дженкина!), или изредка [56] принимает признаки до некоторой степени новые».

…Биология первой половины века еще не разобралась, из чего складывается «следование» одному из родителей или впечатление о «промежуточности» формы. Еще не проведена грань между всеобщим (для данного вида, расы, линии) и индивидуальным. И между наследуемым и ненаследуемым рубеж тоже не обозначен.