…Видимо, прежние успехи и бесконечные похвалы вскружили ему голову, а теперь, в панике, охватившей его в предвидении неизбежного, никогда прежде не случавшегося с ним провала, испытуемый утратил и гладкость слога и остатки здравого смысла, ибо написал, что из этих трех видов лишь кошка единственная, бесспорно, имеет хозяйственное значение, «благодаря тому, что она питается мышами» и «ее мягкая красивая шкурка перерабатывается скорняками». Право, в своей рецензии зоолог был даже к нему снисходителен — и в ней есть строки, свидетельствующие о том, что Кнер понимал, где причина ошибок экзаменуемого. Старые учебники, по которым Мендель готовился, были еще тому виной!… О библиотека Цнаймской гимназии! О библиотека Цнаймского ферейна любителей книги!…
И где-то в той рецензии даже проскочило замечание, что если бы кандидат готовился к экзамену по его, Кнера, учебнику, такой накладки могло не получиться. Но две-три снисходительные фразы не меняли смысла оценки.
Решение комиссии прозвучало для Менделя как приговор.
«Кандидат обладает известными познаниями, однако ему недостает воззрений и, в частности, необходимой ясности в знаниях, вследствие чего комиссия вынуждена пока что отказать ему в праве преподавания физики в прогимназии. Однако, имея в виду совершенно очевидную добрую волю кандидата, позволяющую с полным основанием полагать, что, продолжая учение при надлежащем руководстве, он бесспорно в не слишком отдаленное время достигнет знаний, необходимых для преподавания в гимназии, сочтено целесообразным предоставить кандидату право допущения к повторным испытаниям в означенной комиссии по прошествии года».
Полемика, происходившая за закрытыми дверями, нашла в решении свое отражение. У супплента был защитник — Баумгартнер. Мендель вызвал у него симпатии. И рефератом, и тем, что учился в Ольмюце, где профессор когда-то начинал свою карьеру, и тем, что был учеником его ученика патера иранца, — ведь Баумгартнер узнал обо всем этом. И это он настоял на том, чтобы в решение были внесены слова о способностях и доброй воле кандидата, который при надлежащем руководстве, бесспорно, быстро достигнет нужных знаний и потому, в порядке исключения, может быть сызнова допущен к экзаменам через год. И все же это было катастрофой. Полной катастрофой, ибо, получив официальный отзыв о своих знаниях, которые так восхищали его добрейших коллег по цнаймскому учительскому корпусу, Мендель не мог более преподавать естественную историю и физику в гимназии городка, славного добрым вином. На черта были ему латынь, греческий, математика и литература? На черта?!!
А ведь он так надеялся — скажем прямо — навсегда избавиться от перспективы то ли время от времени, то ли регулярно тарабанить требы. Он так мечтал посвятить себя естествознанию! Сколько страсти было им вложено в слова прошения, обращенного той весной к высокой экзаменационной комиссии!…
«Преисполненный благоговения, нижеподписавшийся полагает, что на сем он может закончить краткий обзор истории своей жизни. Полная невзгод юность его рано познакомила с серьезными сторонами бытия, она же научила его и трудиться. И даже когда ему представлялась возможность вкушать плоды жизни, свободной от забот о хлебе насущном, в нем не угасала мечта зарабатывать на жизнь своим трудом. Нижеподписавшийся посчитал бы себя счастливым, если бы он мог соответствовать требованиям достопочтенной экзаменационной комиссии и достиг бы, таким образом, воплощения своей мечты. Если бы это случилось, он, конечно, не пожалел бы ни сил, ни старания, дабы исполнять свой долг самым пунктуальнейшим образом».
Так надеялся, так надеялся!…
Из Вены он поехал не в Цнайм, а в монастырь.
Он не мог заставить себя показаться на глаза коллегам по гимназии, столь обманувшимся в высоком своем мнении о способностях и знаниях «профессора Г. Менделя». Он лишь отправил почтой своим квартирным хозяевам очередную и последнюю плату за жилье, сообщил, что, увы, возвращается в обитель и будет хранить в душе добрые воспоминания и вечную благодарность за заботы. Еще он просил собрать оставленные им вещички и книжки и переслать их в Брюнн с оказией по тому же маршруту, каким он прежде отправлял свое исподнее, когда оно нуждалось в стирке. Фрау Смекаль в нужный час отправила мальчишку-посыльного в гостиницу «У трех петухов», и вещички были водворены в келье.
Он был разбит происшедшим так, что в пору было противу природы и закона божьего руки на себя наложить.
Период с августа 1850 года по апрель 1851 года — сплошное «белое пятно» в его биографии. Болел ли он с расстройства или все-таки был здоров, молился ли, как подобает честному отшельнику с утра до ночи и снова до утра в своей келье и в часовнях, кляня себя — «Меа culpa! Mea culpa!» — за гордыню, за самонадеянность, или, наоборот, смиренно благодарил бога в молитвах за соответствующее вине наказание и за отеческое вразумление, — мы не знаем.
Это могло происходить, если бы он был таков, каким его рисовали Рихтер и ван Лиерде.
Но весьма вероятно, что, без особого благочестия отработав положенное монастырскому нахлебнику число поклонов и молебствий, вместо всего упомянутого прежде все свои свободные минуты он штудировал учебник по естественной истории, вышедший из-под пера профессора Рудольфа Кнера, и разные другие биологические книжки, которых в библиотеке святого Томаша, между прочим, хватало. Известно, кстати, что всю осень после возвращения он проработал в монастырском саду. Садом он занимался с самого поступления в орден. Прежде садом ведал Талер, теперь он.
Не стоит тратить труда на поиск вещественных доказательств того, что у Менделя на душе в ту пору скребли кошки — эти «единственно полезные в хозяйстве «когтеногие». Однако в какой-то момент он твердо предпочел слезам дело. Есть основания утверждать это. Вот они, основания.
В марте 1851 года заболел доктор Хельцелет, преподаватель естественной истории Брюннского технического училища. Эта фамилия нам встречалась: доктор Хельцелет прежде работал в Ольмюце, и Мендель учился у него в Philosophische Lehranstalt. 3 апреля 1851 года «учительский корпус» — по-нынешнему «педагогический совет» — училища принял решение пригласить для временного замещения профессорской должности каноника монастыря святого Томаша г-на Грегора Менделя.
Протокол этого заседания нашел в 1922 году Рихтер. Судя по его изложению, в протоколе содержатся, право, любопытные подробности. При обсуждении предложения пригласить Менделя в суппленты два члена учительского корпуса — профессор Коленатый и профессор Грубый — расточали кандидату истинные дифирамбы, рассказывая о его выдающихся способностях и уже осуществленных научных работах. И как ни странно, все это говорилось после провала в Вене, и на совете Мендель-естествоиспытатель был назван не менее как «звездой первой величины на ученом небосводе». Обоснований столь высокого мнения Рихтер не привел (может быть, они и в протоколе не зафиксированы). А нам теперь остается только гадать, чем дифирамбы были заслужены.
Погадаем.
Из восьми лет, прошедших от поступления в монастырь, шесть лет — до Цнайма и некое время по возвращении — вперемежку с монашескими упражнениями в благочестии, штудированием халдейского языка, церковного права и технологии богослужений Мендель проработал в монастырском саду и в оранжерее. Работать полагалось всем монахам, а он был сыном садовника и влюбился в природоведение.
А сад отшельнической общины святого Томаша был знаменит и в Брюнне и за его пределами. По авторитетному мнению городских мальчишек, лучших незрелых груш в городе не было. (Груши, если помнит читатель, способны были соблазнить даже будущего святого Августина.) Однако, кроме мальчишек, сад уже через калитку навещали и более солидные господа — известные и в Брюнне, и во всей Моравии, и даже во всей империи специалисты по части помологии, то есть плодоводства. Их интерес был уже не только дегустационным, но и академическим. Не один десяток лет — с тех пор как августинцев переселили из здания, занятого под штатгальтерство, к подножью Шпильберга, здесь выращивались под небом и под стеклянной крышей оранжереи редчайшие сорта. Сад и оранжерея являлись как бы частью знаменитых монастырских ботанических коллекций. Поле для деятельности было. Так, быть может, именно его успехи в помологии и дали профессорам Технического училища право расточать в адрес Менделя такие похвалы?…
