Дом наполнился стуком топоров и визгом пил: укрепляли стены плахами лиственниц и поленьями, сбивая их, перевязывая проволокой. Когда все фортификационные работы закончили, настало время вручить ультиматум. Это вызвался сделать Тимофей Трифонов. Ему передали пакет на имя губернатора Булатова и «Обращение к якутскому обществу», которое Трифонов должен был вручить надежному товарищу, оставленному в городе для связи. Кроме того, ему передали много писем, адресованных к родным, чтобы он сдал их по дороге на почту.

— Теперь мы перешли Рубикон, — торжественно заявил Кудрин. — Как начальник обороны, приказываю забаррикадировать вход в дом и заднее крыльцо.

Около трех часов дня вернулся Триша. На него обрушился град вопросов.

— К губернатору меня не пустили, — рассказывал Триша. — Говорят, что Булатов в отъезде. Обещали срочно передать пакет вице-губернатору Чаплину, как только его превосходительство отобедают. Письма и воззвание к обществу передал по назначению.

А в это время в губернаторской канцелярии происходило следующее: после обеда Чаплин зашел в свой кабинет и увидел на столе большой пакет с пометкой «срочно». Распечатав его, он углубился в чтение документов. Перелистывая обращение ссыльных к якутскому губернатору, Чаплин все больше мрачнел.

«Черт бы побрал Кутайсова и его циркуляры! — думал он. — Вот заварилась каша! Да и Булатов хорош — уехал накануне этой истории. Теперь придется расхлебывать самому».

Несколько минут вице-губернатор обдумывал создавшееся положение.

«Пожалуй, лучше покончить дело миром, — решил он, — не доводя до всероссийского, а возможно, и всемирного скандала».

Чаплин вызвал полицмейстера Березкина и показал ему послание ссыльных.

— Наверное, они уже сообщили обо всем родным, — сказал вице-губернатор. — Тогда весть о протесте дойдет до России.

И Чаплин приказал Березкину немедленно отправиться на почту. Минут через сорок полицмейстер возвратился с объемистой пачкой писем. Чаплин вскрыл первый конверт, затем второй, третий… В своих письмах романовцы прощались с родными и друзьями, заявляли, что они будут бороться против произвола, не останавливаясь ни перед чем: их не испугают штыки и пули солдат, они готовы умереть за свободу, за свои человеческие права и права других ссыльных. Тон писем поразил Чаплина. Мысли о скандале, который могли вызвать письма там, в Центральной России, сменялись другими. Что-то человеческое шевельнулось в его душе. Он представил себе отцов, матерей, сестер, детей, родных и друзей, читающих эти послания, быть может, последние, которые они получат от дорогих им людей.

— Не отправлять! — воскликнул Чаплин и запер письма в ящике своего стола.

Он предложил Березкину направиться вместе с ним в дом Романова.

— Это, кажется, где-то на Поротовской? Березкин подтвердил и спросил у вице-губернатора, брать ли охрану.

— Не надо, — ответил Чаплин. — Постараемся уладить дело миром.

В шестом часу вечера, когда романовцы уже пообедали и сменили часовых, перед воротами дома появились две фигуры: одна в полицейской шинели, другая — в шубе.

— Лев Львович, — обратился Курнатовский к Никифорову. — Кажется, это ваш «приятель», с которым вы путешествовали по Лене, пожаловал, а с ним полицмейстер Березкин.

— Черт бы побрал этого, с позволения сказать, приятеля, — процедил сквозь зубы Никифоров. — Однако поговорить с ним придется.

— Вот и начинайте, Лев Львович, без дальнейших проволочек. «Друзья» всегда ведь быстрее договорятся, — пошутил Кудрин.

Стоял тридцатиградусный мороз. Вице-губернатора и полицмейстера впустили в сени дома и даже предложили им помочь перелезть через баррикаду, чтобы обстоятельно побеседовать. Но Чаплин и Березкин отказались. Отказались они и от предложенных стульев. Вице-губернатор внимательно выслушал ссыльных и обещал удовлетворить два требования: восстановить существовавший порядок отправки отбывших ссылку на родину за казенный счет и не применять никаких репрессий к участникам протеста.

— Только прошу скорей разойтись по домам, — несколько раз повторил Чаплин.

Что касается остальных требований, то он, Чаплин, считает, что не вправе решать их, и рекомендовал послать бумагу в Иркутск лично графу Кутайсову.

Романовны отрицательно ответили на предложения Чаплина.

— Вы и Булатов должны сами поставить перед Кутайсовым вопрос об отмене незаконных циркуляров, по которым мы лишаемся минимальных человеческих прав, — заявил от лица ссыльных Никифоров. — И пока циркуляры не отменят никто из нас не покинет этот дом даже под угрозой обстрела.

Переговоры длились дольше часа. Все сильно замерзли. Соглашение не было достигнуто.

— Даю вам срок до завтра, подумайте, — заявил, уходя, Чаплин.

На обратном пути вице-губернатора и полицмейстера встретила целая воинская команда во главе с полицейским надзирателем Олесовым. Усердствуя перед начальством, полиция распустила по Якутску слух, что политические ссыльные арестовали вице-губернатора и полицмейстера. Тогда Олесов решил направить солдат гарнизона на выручку высокого начальства. Отругав Олесова за неумеренное усердие, которое могло помешать умиротворению ссыльных, Чаплин вернулся домой.

На другой день романовцы решили никого к вице-губернатору не посылать. К полудню к дому Романова вновь пришел Березкин — теперь уже один — и стал просить «господ политических разойтись по-хорошему».

Ему ответили, что завтра дадут ответ.

В город романовцы выходили пока беспрепятственно, хотя у ворот стоял городовой. На третий день в Романовну, пришли еще несколько ссыльных, решивших участвовать в протесте. 20 февраля к Чаплину отправили его «приятеля» Никифорова. Лев Львович добился у вице-губернатора разрешения дать в Иркутск графу Кутайсову телеграмму с требованием об отмене циркуляров. Затем в кабинете Чаплина вновь началась беседа.

— Неужели вы думаете, — спросил Никифорова вице-губернатор, — что я не смогу восстановить порядок, применив силу?

— Мы в этом нисколько не сомневаемся, — отвечал Никифоров. — Мы не сомневаемся ни в превосходстве сил якутского гарнизона с его винтовками над нашим скромным вооружением; не сомневаемся, что нас можно расстрелять, взорвать, поджечь дом и осуществить это при полной безопасности для нападающей стороны.

— Так в чем же дело? — изумился Чаплин.

— А дело в том, — продолжал спокойно Никифоров, — что эти меры принесут гораздо больше вреда тому порядку, для охраны которого в нашей стране существуют пули, виселицы и ссылки.

— Я не собираюсь вас расстреливать, — ответил после короткого раздумья Чаплин. — Но не могу и допустить свободных отношений ссыльных с городским населением. Предупреждаю: сегодня же дом оцепит полиция…

Чаплин и Никифоров расстались более чем холодно. А к вечеру двадцать полицейских заняли посты вокруг дома Романова на Поротовской, Монастырской, Мало-Базарной улицах и на набережной Лены — видимо, романовцев решили взять измором.

Теперь в Романовке насчитывалось пятьдесят семь человек. Они с трудом разместились в трех больших и двух маленьких комнатах дома. Спали на полу, не раздеваясь. Через каждые два часа меняли караулы. Дежурные и разводящие с фонарем отыскивали место, куда поставить ноги, чтобы разбудить очередной наряд и не наступить на спящих. Женщины несли службу наравне с мужчинами, но и мужчины были обязаны выполнять женскую работу, стряпать, убирать… Миша Оржеровский, казалось, ни на минуту не разлучался с фотоаппаратом. Он делал один снимок за другим.

Иголкин аккуратно доставлял по три-четыре раза в день записки из дома купца Кондакова. Таким образом, осажденные были довольно подробно информированы о том, что происходило за стенами дома Романова. Впрочем, в первые дни участники протеста могли еще свободно гулять по двору под охраной специально созданного для этих целей отряда, вооруженного берданками. Городовые и не пытались заглядывать во двор.

В Романовку проскальзывал то один, то другой товарищ из города, пользуясь тем, что полицейские часто оставляли свои посты и ходили погреться в соседние дворы, а порою исчезали и на более длительные сроки в ближайших трактирах. Последним пополнением (они вошли в счет пятидесяти семи) был лихой въезд на санях веселых грузин: Мирзабека Габронидзе, Ираклия Центерадзе и Мираба Доброжгенидзе — крестьян из Озургетского уезда Кутаисской губернии, сосланных в Якутск за организацию аграрных беспорядков. Под бурками, с которыми они не расставались и в Якутске, товарищи-грузины привезли ружья и большой запас патронов. Вместе с ними в дом Романова прибыл офицер Владимир Петрович Бодневский. Он был осужден за то, что призывал солдат не стрелять в демонстрантов. Вместе с Бодневским появился и его друг — Виктор Яковлевич Рабинович, еще совсем молодой человек. Он недавно окончил реальное училище и был сослан в Якутск по делу Одесского комитета РСДРП.