Вскоре поезд-тюрьма тронулся с места, и через пятнадцать-двадцать минут Курнатовский увидел знакомое здание читинского вокзала. Состав отвели на запасной путь. Больше месяца провел Курнатовский в этом застенке: здесь арестованных допрашивали, избивали, а затем уводили на казнь или отсылали в городскую тюрьму.

В первые дни вагоны стояли полупустые, но к началу марта их забили до отказа. Встречались знакомые и незнакомые лица. Попали сюда Чистохин, Лопатин, Полубояринов, Белякин, которых схватили, дознавшись, что они принимали участие в освобождении матросов из Акатуйской тюрьмы. Всего по этому делу привлекалось 27 человек. Предстоял военный суд.

Всеволод Чистохин рассказал Курнатовскому о последних днях Читинской республики. Оборона мастерских не удалась. Да и поезд Ренненкампфа подошел к Чите внезапно. Солдатам Ренненкампфа помогли войска с Песчанки. Костюшко забрали на другой день. Он должен был скрыться из Читы вместе с матросами, освобожденными из Акатуя, и другими участниками революционного восстания. Собрались на квартире одного из членов Совета — Кривоносенко. Около дома ждали лошади, запряженные в сани. Но бежать не удалось — их захватил патруль под командованием нового генерал-губернатора Сычевского, заменившего Холщевникова, которого отстранили за поблажки революционерам. На шестой день после ареста Костюшко, Столярова, Суксмана и Вайнштейна приговорили к расстрелу.

— Два дня назад, — рассказывал Чистохин, — их вывели днем из тюрьмы. Костюшко спокойно шел впереди, здоровался со знакомыми, словно на прогулке. В версте от станции их расстреляли. Костюшко отказался от повязки. За минуту до смерти он говорил солдатам о свободе. Руки у стрелявших дрожали…

Курнатовский, слушая Чистохина, низко опустил голову, закрыл лицо руками и вдруг зарыдал. Всеволод положил ему руку на плечо, хотел как-то утешить, но и сам заплакал, как ребенок.

— И мы там будем, — тихо прошептал он.

21 марта Курнатовского вызвали на допрос. Его расспрашивали о читинских событиях, о том, как проходило освобождение моряков с «Прута», кто принимал участие в этой операции, как вели себя начальник тюрьмы Фищев и его помощник Островский. Курнатовский отказался отвечать на вопросы. Его удивило: чего ради военный следователь так интересуется поведением начальника каторжной тюрьмы? Позднее ему стало известно, что Фищева и Островского тоже привлекли к суду за освобождение моряков. Суду предали и Холщевникова — за уступчивость. Однако все трое сумели оправдаться, сославшись на то, что не имели в своем распоряжении вооруженной силы.

Спустя два дня после допроса Курнатовского в числе двадцати семи человек приговорили к расстрелу.

Всех приговоренных поместили в один вагон, около которого поставили усиленную охрану. Здесь он встретил многих друзей и товарищей. Все смело ждали смерти. Говорили о семьях, о революции, обо всем, кроме смерти, которая нависла над ними.

На другой день после приговора в вагон заглянул фельдфебель.

— Приговоренный Виктор Курнатовский, вам разрешено свидание с племянником.

— С племянником?

Никакой родни в Чите у него не было.

Однако, не выражая ничем своего удивления, Виктор Константинович прошел за часовым в тамбур. На подножке вагона стоял молодой человек. Это был столяр Голиков, переодетый гимназистом. Он познакомился с Курнатовским в Чите на одном из собраний и очень привязался к нему.

— Дорогой дядя, — сказал он Курнатовскому, — я принес тебе бритву и белье. Начальство разрешило передать.

— Спасибо, — ответил Курнатовский. — Все наши здоровы?

— Здоровы, кроме дядя Кости и еще некоторых.

— А что с дядей Ваней?

— Он как уехал от нас, так ничего не пишет. Курнатовский понял, что о Бабушкине вестей нет.

Солдаты отвлеклись каким-то разговором. И Голиков успел сунуть за пазуху Курнатовскому записку. Тут же он обратился к одному из солдат:

— Служивый, заключенному разрешено передать белье и бритву. Прими-ка ты их.

— Давай сюда, — сказал солдат, открывая дверь. Второй конвоир оттеснил Курнатовского в глубь тамбура: не убежал бы.

Получив узелок, солдат принялся рассматривать его содержимое. Затем сказал Курнатовскому:

— Подари-ка мне бритву и одну рубаху. Тебе не сегодня-завтра аминь. А я помолюсь за твою грешную душу.

— Хорошо, — Курнатовский усмехнулся. — Но если ты такой богомольный, то знай, что в царствие божье полагается идти с бритым ликом.

— А как побреешься, подаришь? — продолжал вымогать солдат.

— Ладно.

Солдат отдал ему узелок и бритву и проводил из тамбура в вагон. Когда конвоиры ушли, Курнатовский прочел записку. Она была от комитета. Комитет цел и продолжает работать! Товарищи утешали Курнатовского, ободряли, предлагали организовать побег. Голиков еще раз явится на свидание. Спрашивали согласия Курнатовского: если да, то он должен показать Голикову две ладони, если нет — не поднимать рук.

Во время второго свидания с Голиковым Виктор Константинович, подойдя к окну, не поднял рук и отрицательно покачал головой. Он хотел умереть вместе с товарищами… Да и его побег сулил немедленный расстрел и приговоренным и еще ожидающим приговора.

Однако палачи медлили, чего-то ждали. Вновь повторилось то, что порою спасало революционеров: весть о зверствах карателей на Забайкальской железной дороге дошла до крупных рабочих центров России, проникла за границу. Начались забастовки протеста, петиции. Правительство испугалось, что могут возникнуть новые волнения. Еще не было полной уверенности в победе над революцией. И когда Ренненкампф послал в Петербург на утверждение списки приговоренных, произошло неожиданное — казнь заменили каторгой.

Три недели после приговора прожили пленники в тюрьме-вагоне. Наконец 15 апреля по новому стилю к ним заглянул офицер конвоя. Обычно такой приход ничего хорошего не сулил, но на этот раз осужденные узнали, что «великой милостью государя императора» всем им — двадцати семи — дарована жизнь. Семерых, в их числе Курнатовского, приговорили к бессрочной, то есть к пожизненной, каторге. Остальных — к каторжным работам на разные сроки. Курнатовского заковали в кандалы и через Нерчинск направили в каторжную тюрьму.

Врач Нерчинской городской больницы Зензинов не удивился, когда конвойные привели к нему, вернее принесли, закованного в кандалы человека, страшно изможденного, почти глухого. Шла расплата за 1905 год. На каторгу гнали партию за партией. Многие не выдерживали и погибали в пути или при более благоприятном стечении обстоятельств оставлялись конвойными по дороге — в больницах, имевших арестантские палаты. По выздоровлении отставших включали в следующие партии, которые шли и шли в Сибирь.

Врача Зензинова поразили документы больного. В них говорилось, что отправляемому на вечную каторгу Виктору Курнатовскому около тридцати восьми лет. Однако на вид этому человеку можно было дать все шестьдесят.

— Политический? — спросил Зензинов фельдфебеля, возглавлявшего конвой.

— Бунтовщик, — ответил фельдфебель. — Охрана ему нужна хорошая, ваше благородие, — добавил он, сдавая врачу больного под расписку.

Когда фельдфебель ушел, Зензинов приказал снять с больного кандалы и поместить его не в арестантской палате, а в обычной, предназначенной для горожан. Курнатовский находился в тяжелом состоянии. Он бредил. По инструкции губернатора у постели больного должен был неотлучно дежурить конвойный, но солдата поместили в комнате для медицинского персонала.

Курнатовский по дороге простудился. Кроме того, он был необычайно истощен. Двухмесячное нервное напряжение в ожидании казни также дало себя знать. Резко ухудшился слух.

Доктор Зензинов ничем не проявлял сочувствия к больному. Лишь под предлогом того, что Курнатовский тяжело болен, он часто заходил в палату и, сидя у кровати, расспрашивал Виктора Константиновича о самочувствии. Делал это Зензинов умело и осторожно, чтобы другие больные не заподозрили его в симпатии к политическому. В то же время Зензинов прилагал все усилия, чтобы поставить его на ноги. При этом он дал понять, что во всех отношениях Виктору Константиновичу полезно подольше пролежать в постели.