— Кутайсовщина, — говорил, обращаясь к товарищам, Курнатовский, — не личное изобретение военного генерал-губернатора, а целая система угнетения людей, несогласных с произволом царизма, продуманная во всех деталях русским самодержавием. И хотя Кутайсов привнес в эту систему элементы личного самодурства и злобы, протест должен явиться коллективным выступлением не только против него, а главным образом против царского самодержавия.

Такова была точка зрения большевиков. Участники будущего протеста единодушно с нею согласились. Тут же распределили обязанности: одни должны закупать продовольствие, другие — проволоку, гвозди, третьи — оружие. Решили снова встретиться 17 февраля, чтобы подсчитать накопленные ресурсы и договориться о начале действий.

Два дня прошли в лихорадочной работе: Курнатовский с друзьями составляли шифр для световой сигнализации, ходили с длинным списком по лавкам и лабазам, не забыли и аптеку, где запаслись перевязочными материалами. Делать все это приходилось с величайшей осторожностью, чтобы полиция не обратила внимания на подготовку к протесту. Льва Никифорова, принятого в свое время якутами за большого тойона, освободили от всех организационных дел. Ему, как человеку, хорошо владеющему пером, поручили подготовить текст послания к губернатору. В этом послании перечислялись законные требования ссыльных.

17 февраля собрались в третий и последний раз. Избрали исполнительную комиссию, в которую вошли Кудрин, Теплов, Курнатовский, Костюшко-Валюжанич, Никифоров, Коган… Большинство в ней принадлежало большевикам. Возглавить комиссию предложили Курнатовскому. Но он, ссылаясь на то, что плохо слышит, предложил кандидатуру Кудрина и настоял на своем. Участники, будущего протеста поклялись не отступать и на следующий день начать решительные действия против якутского губернатора, а в его лице — против кутайсовщины и самодержавия.

Ранним морозным утром 18 февраля Курнатовский шагал по Поротовской улице. Он прошел мимо караульного помещения, расположенного по соседству с домом Романова. Стояла тишина. В морозном воздухе лишь отчетливо слышались шаги часового. Приставив ружье к стене, караульный хлопал рукавицами. Согревшись немного, солдат вновь начинал ходить…

С Поротовской улицы, которая вела на Монастырскую, была видна колокольня монастыря, покрытая инеем. К Монастырской улице прошагал городовой. Ничего не подозревая, он не обернулся, не посмотрел в сторону дома Романова.

«Значит, они ничего не знают», — с удовлетворением подумал Виктор Константинович.

Пользуясь тем, что улицы пустынны, Курнатовский решил внимательно изучить район возможного столкновения с полицией и войсками. На противоположной стороне Поротовской, как раз против Романовки, находился дом купца Кондакова, где жили Мария Савельевна Зеликман и жена политического ссыльного Ергина, который находился в то время в одном из улусов. Организаторы протеста были уверены в этих женщинах — именно им поручили передачу световыми сигналами всех важных новостей из города.

На всякий случай обеспечили и другой вид связи. Ергина имела ездовую собаку. Обычно Иголкин важно лежал на крыльце кондаковского дома, но достаточно было кому-нибудь из обитателей дома Романова поманить собаку, показав кусок рыбы, как она срывалась с места и бежала за лакомством. Вот эта собака и должна была переносить записки, спрятанные за ошейник.

Расставаясь 17 февраля с Ергиной и Зеликман, Курнатовский сказал:

— Возможно, мы поднимем над домом красное знамя. Если кого-нибудь из нас убьют, рядом с красным знаменем появится кусок черного крепа. Если среди нас окажутся раненые, слегка приспустим знамя, но на короткий срок, а потом подымем его вновь.

Мария Савельевна, покачав головой, ответила:

— Не желаю вам ни того, ни другого…

А Ергина даже прикрикнула на Курнатовского:

— Я не хочу об этом слышать!

Курнатовский обошел со всех сторон дом Романова, осмотрел высокий забор. Во дворе его внимание привлекли поленницы дров, заготовленные для отопления дома. Критически оглядел он и самый дом. Нижний, полуподвальный этаж занимала семья якута Слепцова.

«Надо будет его предупредить, — подумал Виктор Константинович, — чтобы успел выехать, помочь ему деньгами».

Заскрипела калитка. Во двор вошли Кудрин, Костюшко, Теплов, Наум Коган.

— Значит, ты раньше всех поднялся? — приветствуя Курнатовского, спросил Костюшко.

— Я давно здесь. Пока наших приготовлений, кажется, никто не заметил, — ответил Курнатовский.

— Ну, раз все собрались, пора приниматься за дело, — сказал Павел Федорович Теплов, пензенский землемер, воспитанник известного докучаевского Ново-Александрийского училища.

Николай Николаевич Кудрин, горный техник по образованию (родители его крестьянствовали в Оренбургской губернии), понимающе оглядел лиственничные поленья, лежавшие во дворе, и воскликнул:

— Хороший материал для баррикад!

— Часть дров используем на укрепление, часть — для отопления дома, — заметил Костюшко. — Как только участники протеста соберутся, начнем переносить лесины в дом.

Вскоре появился Никифоров.

— Проспал, а? — встретил его вопросом Теплов. — А еще член исполнительной комиссии…

Вслед за Никифоровым пришел Оржеровский с большим мешком, из которого торчал штатив фотоаппарата. Как он мог обойтись без него! Ведь не каждый день приходится фотографировать эпизоды настоящего бунта ссыльных.

Один за другим собирались участники протеста. Пришли Александр Федорович Журавель и Тимофей Трифонович Трифонов — молодые смоленские рабочие-большевики, неразлучные друзья, которых товарищи ласково называли Журкой и Тришкой. Появился любимец всех ссыльных Егор Павлович Матлахов, которого все звали не Егором, а Юрием. Еще мальчиком Матлахов ушел вместе с отцом из родной деревни и поступил на завод. Девятнадцати лет он уже принимал активное участие в революционном движении, работал в социал-демократических организациях Киева, Одессы, Николаева, Екатеринослава. В январе 1902 года с галерки Одесского театра Матлахов разбросал над партером множество листовок и крикнул:

— Долой самодержавие! Да здравствует политическая свобода! Да здравствует социализм!

Он случайно избег тогда ареста, но позднее в Екатеринославе его выдал провокатор, и Матлахов попал в Якутск. Беззаветная преданность партии, смелость, жизнерадостность привлекали к нему сердца революционеров.

Пришла Таня Жмуркина, жена Крстюшко-Валюжанича.

К девяти утра в доме Романова собралось уже сорок два человека.

Послышался скрип подъезжающих саней. Это подвозили мешки с хлебом, мясные туши, круги замороженного молока, ящики с гвоздями, мотки проволоки, топоры — все, что закупили по тщательно продуманному списку. Ссыльные встали цепочкой, и поклажа пошла по рукам в кухню, коридоры, комнаты романовского дома-крепости.

Костюшко и Матлахов в одной из комнат сортировали оружие. Ссыльные собрали 25 револьверов, из них — треть браунинги, десять охотничьих ружей, две старые берданки (ворон пугать!), дюжину топоров с длинными рукоятками, финские ножи.

— Не густо, — ворчал Костюшко. — Против винтовок якутского гарнизона, прямо сказать, скудно. Но воевать надо.

— Надо, — подтвердил Курнатовский, зайдя в «арсенал». — Может быть, еще поднесут или добудут те товарищи, которые оставлены в городе?

— Дай бог…

В разгар приготовлений во двор романовского дома внезапно зашел казак. Увидя стоящего у ворот Кудрина, он назвал нескольких ссыльных, которых ему поручено увезти в улусы. Кудрин пожал плечами и соврал:

— Здесь таких нет.

Казак постоял минуту и, не обращая внимания на то, что происходит во дворе, ушел — видимо, он решил, что ссыльные запасаются на зиму продовольствием, дровами.

Наума Когана, обладавшего канцелярским почерком, усадили переписывать обращения: к якутскому губернатору и якутскому обществу. Как только эти документы были готовы, Курнатовский, Кудрин и Теплов созвали всех участников протеста — подписывать документы.