Но вернусь к деревьям. Сидел в наманганской чайхане. С деревьев стекали запахи разогретой солнцем листвы. Навстречу от земли поднимались прохладные ароматы цветов и арычной воды, не мог оторвать глаз от игры света и тени.

Тень! Рассказывают: в 1942 году, в разгар эвакуации, в городе Красноводске скопились десятки тысяч беженцев. Знаю Красноводск, в то время там почти не было деревьев. Беженцы, ожидая поездов на восток, сидели, сгрудившись, со своими детьми и вещами в тени низеньких домиков. Но тысячи людей не могли найти тени, им негде было укрыться от лучей солнца. Нашлись предприимчивые дельцы, которые стали тень продавать: раскрыли зонтики, некоторые попросту натянули на колышки парусину и брали плату с тех, кто хотел посидеть в тени. За тень собирали горсти серебра, Пусть презрение потомков навсегда почиет на них.

21 апреля. Наманган

Сейчас напишу тебе, а днем распрощаюсь на неделю с Арипом: он опустит мое письмо в Ташкенте — быстрей к тебе долетит. Я на попутном самосвале покачу по Великому Киргизскому тракту в сердце Тянъ-Шаня, гляну одним глазом на Токтогульскую плотину. А там и через Тянь-Шань переберусь!

Вот какой вопрос хочу тебе задать: «Существует ли у тебя на земле уголок, один-единственный — вспомнишь, и из груди вылетает счастливый вздох! — словом, тот уголок, о котором человек говорит: «Хотел бы я под старость там поселиться и там умереть»? Таким заветным уголком земли уже много лет стали для меня дикие ореховые и фруктовые леса южной Киргизии.

Поедешь направо, голову потеряешь (от красоты), налево — кроме головы, потеряешь машину (это вместо коня). Не поеду нынче ни направо от Великого Киргизского тракта — через Базаркурган в орехово-фруктовые леса Арсланбоба, ни налево — через Караван на озеро Сары-Челек, которое может разве только присниться: не поеду, потому что не сезон — дорога завалена снегами и впрямь погубишь машину. Да и при всей дикой красоте, лучшее время года начнется там недели через три, когда горы запестреют цветами. Но не рассказать тебе об Арсланбобе и Сары-Челеке значило бы тебя обделить.

Впервые Арсланбоб я посетил в 1937 году. Вдвоем с Алагушем Чалом, местным охотником, ездили мы по ореховым лесам, охотились на уларов — горных индеек, жарили их на вертелах, расположившись у опушки яблоневого леса. Видели ощетинившихся дикобразов — они трясли хвостами, угрожающе били задними лапами о землю и уходили от нас в заросли дикой сливы — алычи. Это была жизнь в лесу чудес — великолепном лесу, где яблоки, груши и сливы сами в рот глядят, где ветер-волшебник, пройдясь по деревьям, вызывает ореховый дождь, где птицы ярки, и звери доверчивы, и на муравейниках видны отпечатки медвежьих лап.

Второй раз побывал в Арсланбобе в 1956 году вдвоем с Алексеем Козловским. Увидели тогда восьмидесятиметровый Большой водопад, обрывающийся с голых скал под семизубцем вершины Баубаш-ата, белоснежным, словно парящим в воздухе над склонами гор, покрытыми бархатистой зеленью ореховых лесов. Увидели и Малый водопад, к которому издревле стекались паломники.

И впрямь чудо! Несколькими струями с двадцатиметровой высоты обрывается он в узкую полукруглую расселину, где на поросших мхом отвесных скалах висят кустарники. Открытой стороной расселина обращена к солнцу под таким углом и столько в воздухе водяной пыли, что большую часть дня, упираясь обоими концами в воду, тут стоит яркая, совершенно правильная радуга. Купаться под ней наслаждение! Вбегаешь по скользкой скале под самую радугу, почти задевая ее головой, съеживаешься под ударами водяных струй, таких ледяных, что под ними и выстоять-то можно мгновение, выбежишь, чуть отдышишься и бросаешься под радугу вновь.

Когда последний раз посетил Арсланбоб, напрасно искал я глазами в ореховых лесах возле ручьев енотов-полоскунов. Правда, один рабочий орехолесхоза сказал, что видел какого-то зверька с темными кольцами на хвосте и «рисованной» полумаской на глазах. Видно, полоскуны, хоть и редко, тут все же встречались.

Расскажу тебе, почему их искал: романтическая история, знаю ее с чужих слов, поэтому не могу поклясться, что все подробности — чистая правда. Однако поделились ею со мной по свежим следам, и это, несмотря на ее необычность, в известной мере ручательство подлинности.

Было это году что-нибудь в тридцать шестом. В ташкентском цирке гастролировал американский клоун с группой дрессированных енотов-полоскунов. На манеже около вигвама горел костерок. Помешивая искусственные угли, клоун играл на индейской дудке. Из вигвама появлялись полоскуны — американские зверьки, похожие и на медведей и на барсуков. Есть в них и что-то человеческое. Они вытаскивали воду из колодца (похожий номер видел потом в театре Дурова), выливали ее в корыто, стирали и полоскали белье, развешивали сушить. Лесная идиллия завершалась дружеским ужином, в котором принимали участие клоун и полоскуны.

В разгар сезона у клоуна — человека немолодого и потрепанного жизнью — случился инфаркт. И он, окруженный врачами и сестрами в своем маленьком цирковом вагончике, оклеенном афишами (перевозить в больницу оказалось поздно), потребовал нотариуса. Его история вырисовалась из завещания и из рассказов циркового врача, который подружился с клоуном в последние его дни.

Клоун (тогда еще он не был клоуном) жил в Нью-Йорке, пробовал свои силы в журналистике и любил одну женщину. Он был счастлив, больше, чем счастлив, пока однажды не наткнулся на ложь. Уличенная во лжи, она искала примирения, но сознаваться не желала ни в чем, а он требовал правды, только правды, готовый все простить, все позабыть. Правды не добился, примириться с ложью значило растоптать свою любовь, этого он не мог.

История банальная: одни мужчины в таких случаях в порыве отчаяния кончают самоубийством, другие льют слезы, пока не утешатся, третьи, чтобы быстрей вырвать из себя чувство опустошенности и тоски, пускаются во все тяжкие, выбивают клин клином, заводят сомнительные романы.

Герой этой истории сделал то, на что до него не решался никто. Испытав на себе всю удушающую силу лжи, он не захотел больше жить в том мире, где ему самому приходилось лгать людям даже по роду профессии, и бежал от лжи, из Манхэттена к индейским племенам, в резервацию, решил жить с ними, их жизнью, потому что у них были правда и благородство.

Несколько лет провел он среди индейцев. Всякое несчастье было общим несчастьем, и удача — общей удачей, и он носил индейское имя Уа-Ша-Куон-Азин, что значит «Тот, кто ходит ночью». Он ходил ночью, потому что его мучила тоска: не только по женщине, но и по шумным городам. И однажды совет вождей решил, что белый человек должен вернуться к своим. На прощание индейцы подарили ему ручных енотов-полоскунов — «младших братьев», которых он сам выкормил и научил разным фокусам.

Покидая лесную долину, предоставившую ему приют в трудный час жизни, «Тот, кто ходит ночью» дал своим братьям-индейцам священную клятву, умирая — где бы ни был, — выпустить «младших братьев» на волю в леса. И вот он умирал вдали от родной земли, не успев выполнить клятву, и в завещании просил сделать это советских людей: выпустить енотов-полоскунов в подходящие леса.

Когда его похоронили, столкнулись две точки зрения. Одни говорили, что выбрасывать (по сути дела, в мусорную корзину) превосходный цирковой номер бессмысленно, нужно, наоборот, поручить одному из молодых дрессировщиков, как в эстафете, «перехватить» номер, сохранить.

— Да и кроме того, — говорили они, — ручные еноты погибнут в лесу! Ведь они не привыкли к жизни в диких условиях! Не умеют добывать себе пищу! Не скрываются от опасностей!

Другие, поскольку дело касалось иностранного подданного, боясь, как бы за границей не было нежелательных откликов, настаивали, чтобы завещание было выполнено буквально: енотов следует выпустить в лес, а там что будет с ними, то будет… Как возобладала их точка зрения, не знаю, факт, что победила она. Зверьков, помещенных на время в ташкентский зоосад, поручили выпустить в леса трем практиковавшим там студентам-зоологам.