— Вот кто первый открыл здесь нефть!

И тогда все видели, как обуревавшая старика гордыня, получив удовлетворение, раздвигала его усы сдержанной улыбкой удовольствия.

Вспоминаешь и думаешь: «Да полно, было ли это, уж не приснилось ли, не примерещилось ли — так далеко ушла жизнь!» В Ферганской долине выросло множество нефтяных промыслов — современнейших.

От Ленинска свернули на Хаджиабад. Я жил в Баку, знаю промыслы, запах нефти доставляет мне наслаждение, это запах юности! Когда дело касается техники нефтедобычи, меня трудно чем-нибудь удивить. Но даже самые смелые мечты инженерной мысли той поры не осмелились бы взлететь к тому, что увидел я, когда въехали на промысел «Андижан».

Среди пологих серо-зеленых холмов на порядочном расстоянии одна от другой работают качалки глубинных насосов: вверх-вниз, вверх-вниз. Но людей… Хоть бы душа! Только трубы, да суслики, да птицы, да наша «Волга», пробирающаяся по дороге между холмов. И на всех, даже самых дальних холмах, — ажурные вышки и работающие качалки: вверх-вниз, вверх-вниз…

Арип простодушно спросил:

— А где же люди?

И долго щелкал языком и качал головой.

Вид промысла вернул меня к юности, к Баку. Остановил машину, вышел. И, опустив голову, прошелся вдоль дороги. В безмолвии промысла передо мной встали воспоминания пережитого в двадцать четвертом — двадцать седьмом.

Весна 1924 года. Кончил школу в Ташкенте. А что дальше? Учиться, конечно! Как раз в тот год из рабфаков валом повалила рабочая молодежь. Стремясь открыть пошире перед рабочими двери высших учебных заведений, тогда (и только тогда — в ту осень) решили не принимать в вузы моложе двадцати лет: школьники-де обождут, пусть сперва потрудятся, хлебнут жизни.

Я нахлебался ее больше, чем надлежало, но шестнадцать лет есть шестнадцать лет. Снявши копии со своих документов, запечатал их в. конверты и разослал в четырнадцать вузов страны. Ответов ждать не стал и укатил в Сураж, городок в Полесье, где за несколько лет до того умерла моя мать. Деньжата у меня были: в Ташкенте перед отъездом обменял коллекцию марок на велосипед, его тут же продал и чувствовал себя богачом.

В Сураже разыскал приятелей детства, недельку погулял, потом две недели прокрутился учеником сеточника на бумажной фабрике, подался под Сураж на торфоразработки… Дожди, дожди… Вдруг открытка: допущен к испытаниям в Азербайджанский университет. И вот солнце. Баку!

Испытания сдал шутя-играя. Трачу последние деньги, шикую: без пяти минут студент! Не тут-то было. Вывесили списки принятых: меня нет. Надеваю чужой макинтош до пят, чтобы казаться старше. Съедаю полкило мороженого: охрипнуть, прикрыть свой дискант. Бегу в Главпрофобр (каких только учреждений не существовало!). Говорю: с басмачами дрался, вот справка, была стипендия полка — справка, родителей давно нет — справка, одним словом, хлебнул. Меня — и не принимать?!

Улыбаются до ушей и обещают: в дополнительном списке буду… Жду, жду. Вывешивают дополнительный. Нет! Опять меня нет! Опрометью в Главпрофобр. Готовлю фразу: «А вы улыбаться мастер!» Минуя очередь, врываюсь в кабинет. Начальство смущено: «Как так, нет в списках! Будете! Идите! Ответственно говорю!» Еще три дня слоняюсь по бульвару, сижу на скамьях, вытянув ноги, созерцая игру солнца среди волн. Три дня как год, на четвертый вывешивают второй дополнительный список, в нем я один. «Каждый сам обнимет свою судьбу» — азербайджанская поговорка.

Ах, друг, милый мой друг! Если бы ты знала, сколько раз нынче сжималось сердце при воспоминаниях и сколько раз улыбался по пустякам. То, что сжимало сердце, отгонял: пусть не застит сегодняшней радости. А пустяки… Смешно устроен человек: прежде всего память возвращает то, что уже кому-нибудь рассказывал, чтоб похвастать либо повеселить или поразить воображение.

Милая! Доводилось ли тебе «возлежать на античном обеде»? Нет! А я возлежал. Не шучу, читай и завидуй. Был у нас профессор древней истории Евгений Иванович Байбаков. Вот был лектор, всем лекторам лектор! Слушать его набивались в аудиторию не одни мы, историки, но и будущие медики, физики… Кто-то подарил Байбакову рукопись — греческую кулинарную книгу времен Птолемеев. Мы, любимые его студенты, помогали ему расшифровывать названия составных частей блюд. А тут подоспел юбилей Байбакова. И тогда (идея моя!) мы вознамерились приготовить обед: ни одного современного блюда, все по древним рецептам!

Кроме фазанов и уток, кроме рыбы, кажется камбалы (прислали ее с Черного моря), в блюдах были — как раз это и придало им неповторимость — дикие растения, коренья и травы, их мы собрали в предгорьях недалеко от Хачмаса. Стряпали профессорские дамы, несказанные ароматы летели из кухни, бегал туда «нюхнуть». Готовили и на дворе — пекли что-то в земле, пожалуй что перепелов. Напитки заранее сделали сами тоже по древним рецептам! Зарыли в землю узкогорлые глиняные горшки: чем не амфоры! Обед прогремел на весь Баку. Чествовать юбиляра собрались профессорские семьи, да было нас несколько студентов. Эллинистический обед! Спросишь: «Вкусно?» Теперь мне трудно судить, но тогда… Сами делали! Казалось, не бывает вкусней.

До всего было нам дело, все нужно было испробовать или увидеть самим. С чувством восхищения и отвращения следовать за толпой фанатиков: они (в 1924 году в последний раз) шествовали, бичуя себя цепями, из-под лохмотьев по оголенным спинам струилась кровь, зверские лица, хриплые выкрики: «Шах Хусейн! Вах Хусейн!» Прошло полторы тысячи лет, а эти никак не могли успокоиться по поводу того, что сунниты не признали Хусейна преемником Мухаммеда: пример того, как долго бушуют религиозно-политические страсти, даже когда «из-за чего все» давным-давно позабыто.

Пожар на Биби-Эйбате… Разворотило буровую, прорвался газ, загорелся от искры, грандиозный факел сотрясал воздух над городом. Вдвоем с приятелем помчались к Биби-Эйбату, споткнулись о милицейский кордон, хорошо знакомыми мне путями, в обход — на промысел Ильича, четвертый. (В первый месяц университетской учебы одновременно пробовал освоить там ремесло бурового мастера, потом выпускал стенгазету промысла.) Разыскал знакомого рабкора, и мы с приятелем уже возим в тачках песок, лишь бы к пожару подойти вплотную, поглазеть.

И еще всякое лезет в голову… Состоял в ОДВФ (Общество друзей воздушного флота). Те из нас, что технически посильней, собрали из старых, летавших до революции трех «лебедей» один целый «лебедь» — самолет. Теперь воздух — быт, тогда — почти фантастика. Взлетали и делали над бухтой круг: «лебедь» скрипел всеми частями, того и гляди рухнешь в море, зато какой восторг высоты!

«… То не ветер шумит, не туман. Слышишь, как говорит Шаумян: — Джапаридзе, иль я ослеп, посмотри: у рабочих хлеб…» На площади Свободы читал Есенин свою балладу о двадцати шести! «… Нефть — как черная кровь земли. Паровозы кругом… Корабли… И во все корабли, в поезда вбита красная наша звезда». Как свято верили мы, кулаком утирая кровавые слезы, что еще чуть-чуть поднажми — и мировая революция! Мы щеголяли в старых кожанках и кирзовых сапогах, летом в косоворотках, кое-кто в рубахах-ковбойках. А он (приехавший к нам в Баку) ходил в синей парижской шляпе: одна такая шляпа только и была в городе! Ему можно было все! Поэт!

Ему можно было все! Иду по Меркурьевской, гляжу, лежит синяя шляпа тульей вниз на тротуаре, над ней горделиво стоит Сергей Александрович: «Подайте поэту!» Я разинул от удивления рот. Выбегают из редакции «Бакинского рабочего» журналисты, подхватили поэта под руки, подняли с тротуара шляпу и исчезли в подъезде. Я за ними. Оказалось, Чагин не дал Есенину гонорара, ну тот и «сыграл». Понятно, деньги тут же выдали, и синяя шляпа опять на голове, и улыбка во все лицо.

С ним мне довелось встретиться и ближе. Было так… Осень 1924 года, я учусь на общественно-историческом отделении Азербайджанского университета, его готические корпуса с черепичными крышами стоят поныне: в этом здании слышал прощальную лекцию Вячеслава Иванова, перед тем как он уехал в Италию, в этом здании, макая кисть в красную краску, писал и плакат о предстоящем вечере Сергея Есенина… Мы — я и Шурка Полецветов — от имени студенческой литературной группы пригласили Есенина выступить у нас, затея эта не обошлась без трагикомического приключения.