Столыпина не было.

Любушка могла видеть происходящее только через окно, с улицы (внутрь ее без пригласительного билета не пустили), стоя среди таких же, как и она сама, любопытных, и слегка притоптывала, спасаясь от холода. Огни зала, богато одетая публика, звуки оркестра, блеск и роскошь так околдовали ее, что на минуту она забыла, зачем пришла. Очнулась, только когда кто-то взял ее за руку. Люба обернулась и увидела Ни-коленьку.

— Ты что здесь делаешь? — спросил он.

— Да вот, — призналась она. — Не утерпела, как видишь. А ты?

Николенька не ответил, лишь повыше поднял воротник пальто.

— Столыпина нет, — сообщил он.

Она побледнела.

— Что же теперь будет?

— Не знаю. Все летит к чертям. Ну почему, почему?!

Тебе лучше знать, чуть не сказала она, припомнив… и тут же одернув себя: да как ты могла подумать такое!

Николенька мрачно прошептал под нос:

— Что, что могло случиться? Задержали дела? Заболел? Или… кто-то предупредил?

— Провокатор? — вскрикнула Любушка.

— Тише, умоляю… Если так, то здание сейчас оцеплено филерами.

— Я никого не заметила.

— Значит, филеры хорошие.

И они все обречены, пронеслась в голове мысль, точно порыв холодного ветра. Саша, Арнольд, Ганна… Некрасивая Ганна, так яростно и влюбленно смотревшая на Карла снизу вверх.

— Но ведь фон Лауниц сейчас в зале. Почему же допустили, чтобы он приехал?

— Возможно, используют как подсадную утку.

— Губернатора? — Она не поверила.

Николенька хмыкнул:

— Ты не знаешь, на что способна охранка. — Помолчал и, казалось бы, бессвязно добавил: — Теперь все зависит от него. Как он решит…

— Кто он?

— Карл, — ответил Николенька. — Карл тоже сейчас там, на церемонии.

— Нужно уходить, — пробормотал Кудрин, осторожно проталкиваясь к дверям вестибюля и увлекая за собой Ганну.

Та вдруг остановилась.

— Нет.

Он разозлился:

— Ты что, не поняла? Столыпина не будет, его кто-то предупредил. Акт нужно отменить!

— Акт состоится, — твердо произнесла она, и в ее глазах блеснул фанатичный огонь — он знал это выражение и понял, что она не отступится. — Саше будет необходима помощь при отходе. Я остаюсь.

— Глупости! — Он разозлился еще больше и дернул ее за руку.

— Молодые люди, — шикнул кто-то рядом. — Нашли время ссориться! Идите на улицу, коли приспичило выяснять отношения!

Арнольд Кудрин нервно оглянулся. Момент для того, чтобы выскользнуть из зала, был упущен — толпа напирала со всех сторон, каждый норовил пробраться поближе к подиуму. Прямо позади, чуть ли не забираясь сверху на голову, возбужденно дышал фотограф из «Петербургских вечерних новостей», устанавливая свой громоздкий аппарат на треногу. Кудрину вдруг стало отчаянно страшно. Он никогда не был трусом — еще два часа назад, в начале церемонии, когда все ждали премьер-министра, он не ощущал ничего, кроме холодной решимости и затаенного восторга (предстояло войти в Историю!). Теперь же…

Он пропустил последнюю речь. Только когда оркестр грянул «Славься!», он вздрогнул и поднял глаза — принц Ольденбургский принял из рук церемониймейстера золоченые ножницы на сафьяновой подушечке, глаза его высочества увлажнились от умиления, мелькнул тупой затылок губернатора, какой-то слегка сутуловатый молодой человек позади него, красивый, с бледным лицом и густыми длинными волосами. Короткое, почти незаметное движение в замершей толпе — рука скрывается за отворот сюртука и появляется вновь… Кажется, никто, кроме Кудрина, не заметил этого движения, только матово блеснул небольшой плоский револьвер в белых от напряжения пальцах…

И — два выстрела, один за другим, как учили, в спину, под левую лопатку.

В первую секунду никто ничего не понял — оркестр продолжал играть, заглушив звуки выстрелов, только Анна Фридриховна надменно повернула голову, чтобы выяснить, почему ее супруг Владимир Федорович вдруг навалился на нее всем телом. Увидела кровь на своем атласном платье, мягко осела на пол, завизжала неожиданно пронзительным высоким голосом… Заздравная мелодия резко оборвалась.

Прошла еще секунда — и все смешалось. Кто-то закричал, кто-то споткнулся и упал, перевернув ящик на треноге, толпа ринулась к дверям, оставляя на полу клочья одежды. Лишь один человек, тот самый студент с длинными волосами, растерянно стоял посреди людского потока, все еще сжимая револьвер в опущенной руке. Он точно знал, что ему следовало делать: пригнувшись, нырнуть под лестницу, пробраться в боковой коридор («Старайтесь держаться за колоннами, Линк, пока жандармы очухаются от неожиданности, пока откроют ответный огонь, у вас будет почти полминуты, а это очень много. Коридор имеет в длину двадцать два шага, потом дверь — и свобода…»). Однако почему-то не мог двинуться с места.

— Беги! — прошептала Ганна.

И в этот момент пять или шесть выстрелов, практически в упор, отбросили юношу к стене (филеры Ниловского четко выполнили приказ начальника). Ганна бросилась к нему — куда там, людская волна смяла ее, швырнула обратно, словно бумажную лодочку, и она упала, прижав к груди сумочку. На Кудрина навалилось сразу несколько полицейских. Он закричал: «Я не стрелял! Не стрелял!», но кто-то двинул ему кулаком в висок, и он затих. Потом Ганна почувствовала, как чьи-то сильные руки выхватили ее из общей сумятицы и повлекли куда-то. Ничего не соображая, она попробовала сопротивляться, но та же рука безжалостно влепила ей пощечину. Она открыла глаза и увидела Карла.

— Там Саша, — прорыдала она. — Может, он еще…

— Нет, — твердо сказал Лебединцев. — Ему уже не поможешь.

Поминутно оскальзываясь на утоптанном снегу, Любушка забежала под арку, оказавшись позади здания института. На расчищенном пятачке стояла понурая лошадь, запряженная в пролетку. Ванька на козлах казался дремлющим, но едва Люба пробежала мимо, он крикнул:

— Что там?

— Лауниц убит! — прокричала она в ответ. — Будь наготове!

А сама рванула дверь на себя и очутилась в коридоре, в полутьме, наполненной людьми и пороховым дымом.

Возле перевернутой кадушки с тропической пальмой лежали два жандарма. Они были мертвы, третий, седой и без фуражки, держась за выступом, выпускал пулю за пулей вдоль коридора. Лебединцев, раненный в плечо и грудь, сидел, привалившись спиной к стене. Здоровой рукой он пытался поднять револьвер, но силы таяли слишком быстро, и мертвенная синюшная бледность уже проступала на щеках. Любушка наклонилась над ним и услышала:

— Ганна… Ганна ранена. Помоги ей!

Чертыхнувшись про себя (видел бы меня сейчас папенька!), Любушка на четвереньках поползла вперед. Через несколько метров она наткнулась на Ганну.

Девушка лежала на спине и тяжело, с присвистом, дышала сквозь стиснутые зубы. Нога ее была неловко подвернута — так, что коричневое платье задралось почти до пояса, обнажив льняное нижнее белье не первой свежести. Весь бок был в крови — две пули полицейского «бульдога» вырвали целый кусок мяса из бедра и раздробили коленную чашечку. Еще одна пуля навылет пробила грудь. Ганна умирала. Она была без сознания, но когда Любушка в порыве жалости приблизилась к ней, она вдруг открыла белые от боли глаза и прошептала:

— Думаешь, теперь он достанется тебе?

— Ты о чем? — растерялась Любушка.

— Гадина. Я всегда знала, что ты… Ты…

Сделав над собой страшное усилие, Ганна вытащила из сумочки браунинг. Пелена тьмы уже застилала ей глаза, окружающий мир исчезал, погружаясь в болото, во мглу, но она знала, что успеет. Она не промахнется — слишком близка была цель. Ее враг.

Любушка выстрелила ей в висок. И почему-то подумала: в смерти Ганна красивее, чем была в жизни. Но мысль была короткой — она тут же выронила револьвер и бросилась прочь, не слыша стрельбы за спиной.

Во дворе она столкнулась с Николенькой и кучером, которого встретила здесь несколько минут назад. Они несли на руках раненого Карла. Увидев шатающуюся Любу, Николенька подскочил к ней (на миг ей показалось, что сейчас он ее ударит) и закричал: