Известный летописец «Красного террора» С.П. Мельгунов числит за тот же период 1918 года 50 тысяч расстрелянных, учтенных им, главным образом, по доступным ему газетным публикациям, и уверяет, что на самом деле их было гораздо больше.[592]
Газетные публикации, конечно, — не истина в последней инстанции. Но столь вопиющее расхождение объясняется, разумеется, тем, что тогда еще процветали никем или почти никем не санкционированные расправы — типа той, в какой едва не оказался жертвой Джон Рид.
ВЧК и была создана для того, чтобы упорядочить эту карательную деятельность масс (точнее — определенной прослойки этих масс), подмять ее под себя и сделать управляемой.
В каждой человеческой популяции имеется прослойка индивидов, обладающих повышенной агрессивностью: ее задача состоит в том, чтобы брать на себя защиту популяции при ее столкновениях с другими; это естественное пушечное мясо, создаваемое самой природой. Четыре года непрерывной бойни в Первую Мировую войну сместили, однако, все привычные психологические, моральные и социальные нормы, выведя эти слои на первые роли во всех воюющих государствах. Завершение войны сопровождалось катаклизмами насилия, в наименьшей степени захватившими Англию и Францию, в наибольшей — Россию и Турцию; Германия оказалась где-то посредине.
Ничего удивительного не было в том, что при таких условиях государственная власть оказывалась в руках людей, десятилетиями мечтавших о том, чтобы кого-нибудь вешать на фонарях.
Под стать Ленину подбирались и его помощники. Один из эпизодических героев революции, не вошедших в канонизированные летописи, некий поручик Матушевский, член ВЦИК,[593] так вещал еще в конце сентября 1917: «Вы не знаете, кто такой Троцкий. Поверьте мне, когда будет нужно, Троцкий не задумается поставить гильотину на Александровской площади и будет рубить головы всем непокорным… И все пойдут за ним…»[594] — последовавшая реальность не сильно отличалась от такого прогноза, хотя до гильотин в России так и не дошло!..
Тем не менее этим людям — Троцкому, Дзержинскому и прочим — предстояло и навести порядок, подчиняя себе массы необузданных насильников и расстрельщиков.
В 1918 году до этого было еще далеко, но уже в 1919 году бессудные расстрелы не производились по крайней мере на улицах Москвы, хотя от этого не сильно отличались интенсивные сражения с бандитами, боровшимися за власть на улицах российских городов еще с марта 1917 года — со времен разгона профессиональной царской полиции и освобождения из тюрем всех без исключения преступников, включая уголовных.
Мюллер был, конечно, прав: хороший полицейский нужен всегда; он может не нравиться, но он нужен! О нестерпимости сложившейся ситуации заявлял сам Ленин прямо в газетах в январе 1919: «налеты бандитов в Москве все более учащаются и каждый день бандиты отбирают по нескольку автомобилей, производят грабежи и убивают милиционеров».[595]
Еще бы: 19 января 1919 года бандиты отобрали автомобиль у самого Ленина, но по ошибке и небрежности не пристрелили его самого![596]
Так вот, если даже все четыре с половиной тысячи расстрелянных по приговорам ЧК за всю вторую половину 1918 года сгрузить на один сентябрь — месяц пика «Красного террора», отнести половину из них к Москве (интенсивнее всего, на самом деле, происходили тогда расстрелы в Петрограде), то и тогда получится, что там расстреливали в среднем по 75 человек в сутки — и стон от этого раздавался по всей России, поскольку совершать это в тайне тогда не имелось возможности, да это и не соответствовало целям — те расстрелы производились для устрашения всей страны, эта была акция типа упомянутой воображаемой гильотины, поставленной на площади!
Всякий расстрел по приговору ЧК сопровождался составлением массы документов и отдачей массы распоряжений — ведь это не бессудный расстрел на улице!
Затем требовалось вывести осужденного из тюремной камеры, доставить на место расстрела (расстрелы производились не только в подвалах Лубянки и не все заключенные содержались именно в этом комплексе зданий), расстрелять, убедиться, что расстрелянный мертв (позднее, например — в 1937 году, это удостоверялось врачом и составлялся соответствующий протокол), вывезти труп на место захоронения, похоронить и возвращаться за следующими.
Как ни объединяй такие расстрелы в целые пачки, особенно ускорить их не получится!
Гаранин мог на одной Серпантинке расстрелять 26 тысяч человек за несколько месяцев осени и зимы 1938 года, когда это понадобилось, т. е. — порядка по 200–250 человек в сутки.
Процедуры оформления документов сводились тогда к минимуму, расстрел можно было производить массовыми способами — хоть из пулеметов! Заключенных достаточно было выводить за лагерную зону, расстреливать и оставлять тут же, а следующую партию отводить чуть подальше и повторять то же самое. При колымских морозах не нужно было удостоверяться в том, что все расстрелянные — мертвы, а штабеля трупов никому не мешали и не представляли собою — при тех же морозах! — никакой санитарной угрозы.
Весной их можно было присыпать землей — и те, кого не раскопали за последующие десятилетия, так и лежат там по сей день — в целости и сохранности!
И происходило это безо всякого возможного вмешательства со стороны: на Колыме 1937–1938 годов не было практически никакого населения, помимо контингента лагерей и их разнообразной внешней обслуги — и все поголовно подчинялись лично Гаранину!
Ничего подобного нельзя было обепечить в Москве 1918–1920 годов.
При таких условиях, когда и речи не могло идти о массовой мобилизации всех коммунистов на выполнение данного срочного поручения вождя мирового пролетариата (издавать подобные распоряжения должны были иные инстанции — ЦК, ВЦИК, Совнарком, Совет Обороны, но не ВЧК!), максимальная производительность фабрики смерти по-прежнему не могла выходить за расчетные нормы и должна была соответствовать, очевидно, приблизительно тем же 75 расстрелам за сутки!
Никакая фабрика никакого производственного профиля (та же скотобойня, например) не может по внезапному приказу выдать продукции за сутки в 20 раз выше своей обычной нормы!
Стахановские рекорды, вошедшие в моду в тридцатые годы, заранее планировались, долго готовились, наносили при своем проведении катастрофические удары по техническому состоянию оборудования, изматывали работавших людей и вносили дисбаланс в производственные графики, но и то могли совершаться лишь в масштабах отдельной бригады (максимум — несколько десятков работников), но никак не в масштабах всего предприятия, переключавшегося при этом, конечно, с полезной производственной деятельности по выпуску готовой продукции на поддержку рекордсменов! Суммарный же выпуск продукции всего предприятия от таких рекордов только снижался!
Из общего аврала заведомо ничего получиться не могло — по совокупности чисто технических причин. Заметное же возрастание темпов и норм производства этих экстренных расстрелов наверняка должно было отставать от темпов передачи информации об этих расстрелах по столичной Москве, принципиально отличающейся в этом отношении от колымской полярной пустыни. Это и подтверждается свидетельством Нагловского о том, что на следующий день буквально все сановники оказались в курсе дела.
Сами подчиненные Дзержинского должны были встать на дыбы — не в связи с сочувствием к заключенным, а просто потому, что любой коллектив забастует, получив приказ выполнить работу в следующие сутки в 20 раз большую обычной нормы! Да и сочувствие к заключенным должно было иметь место: в те времена голода и безработицы именно их наличие и обеспечивало и следователей, и тюремную охрану продовольственными пайками и постоянной работой!
