— Не спишь? — спросил он.

— Нет, — ответила она. — Звуки какие-то послышались — крик, что ли.

Он поднял голову.

Издали долетал тихий плач.

— Слышишь? — забеспокоилась она.

— Ты о чем?

— Что-то вроде как плачет.

— Что-то? — переспросил он.

— Ну, кто-то, — сказала она. — Призрак, не иначе.

— Не выдумывай. Который час?

— Три ночи. Самое жуткое время.

— Почему жуткое? — спросил он.

— Помнишь, доктор Мид в больнице нам с тобой рассказывал, что в этот час люди сдаются, прекращают борьбу. На это время суток приходится больше всего смертельных случаев. Три часа ночи.

— Неохота об этом думать, — сказал он.

Отдаленные крики сделались громче.

— Вот опять, — сказала она. — Говорю же, призрак.

— О господи, — пробормотал он. — Какой еще призрак?

— Младенческий, — сказала она. — Ребенок плачет.

— С каких это пор у младенцев появились призраки? Разве по округе прошел слух о смерти младенцев? — Он приглушенно хмыкнул.

— Нет. — Она покачала головой. — Может, это никакой не призрак умершего младенца, а… сама не знаю. Тихо!

Его слух уловил те же отдаленные звуки.

— А вдруг… — начала она.

— Ну?

— Вдруг это призрак такого малыша…

— Говори.

— Который еще не родился.

— Разве бывают такие призраки? И в голос кричат? Фу ты, надо же такое придумать. Бред какой-то.

— Призрак нерожденного малыша.

— Да откуда у него голос возьмется? — спросил он.

— Возможно, дитя не умерло, а просто очень хочет жить, — сказала она. — Вот и плачет где-то далеко, да еще так жалобно.

Прислушались: далекий плач не прекращался, а прямо под окном ему вторил ветер.

От этих звуков у нее навернулись слезы; от этих звуков и с ним произошло то же самое.

— Сил моих больше нет, — сказал он. — Пойду-ка я перекушу.

— Нет-нет, — запротестовала она, удерживая его в постели. — Не шуми, прислушайся. Надо разобраться, в чем тут дело.

Он снова лег, взял ее за руку и попытался смежить веки, но из этого ничего не вышло.

Так они и лежали рядом, а ветер все роптал, будоража листву.

Где-то в стороне, очень далеко, слышался протяжный плач.

— Кто же это? — не выдержала она. — Или «что»? Не умолкает. От этого на душе так печально. Может, он просит, чтобы его впустили?

— Куда?

— В жизнь. Он не умер и еще не жил, но отчаянно хочет жить. Как ты думаешь… — Она запнулась.

— Ну, говори.

— Боже мой, — вырвалось у нее. — Помнишь, у нас с тобой в прошлом месяце был разговор?..

— На какую тему? — не понял он.

— На тему нашего будущего. На тему свободы от обязательств. Что семья нам не нужна. И дети тоже.

— Нет, не помню, — сказал он.

— А ты напряги память, — сказала она. — Мы тогда пообещали друг другу не создавать семью и не заводить детей. — Помедлив, она добавила: — Чтобы никаких младенцев.

— Не заводить детей. Чтобы никаких младенцев?

— Как по-твоему… — Оторвав голову от подушки, она прислушалась к далекому жалобному крику, приглушенному деревьями и окрестностями. — Может быть…

— Что?

— Вроде бы я знаю, как это остановить.

Он выжидал.

— Мне кажется, надо…

— Ну, ну? — поторопил он.

— Надо тебе подвинуться на мою половину.

— Приглашаешь к себе?

— Да, приглашаю, иди сюда.

Повернув голову, он несколько мгновений смотрел в ее сторону и наконец перекатился на ее край постели. Городские часы пробили четверть, половину четвертого, потом три сорок пять и четыре часа утра.

Только тогда они опять стали прислушиваться.

— Ты что-нибудь слышишь? — спросила она.

— Пытаюсь.

— А плач?

— Умолк, — сказал он.

— И в самом деле. Этот призрак, ребенок, малыш — слава богу, больше не плачет.

Он сжал ее руку, повернул голову в ее сторону и сказал:

— Это мы с тобой сделали.

— Да, это мы, — сказала она. — Да, слава богу, мы его утихомирили.

Ночь выдалась на редкость тихой. Даже ветер мало-помалу замер. Листву на деревьях больше не бросало в дрожь.

А они лежали в темноте, держась за руки, слушали тишину — эту дивную тишину — и ждали рассвета.

У нас всегда будет Париж [2]

Как-то в Париже, душной июльской ночью с субботы на воскресенье, около двенадцати, я собрался пройтись своим любимым маршрутом, который неизменно начинался от собора Парижской Богоматери, а заканчивался подчас у самой Эйфелевой башни.

Жена в тот вечер легла рано, часов в девять, но словно почувствовала, когда я был в дверях, и сказала:

— Можешь не спешить, но купи мне пиццу.

— Заказ принят: одна пицца, — сказал я и вышел в коридор.

Из отеля мой путь лежал на другой берег Сены, к собору Парижской Богоматери; я заглянул в Шекспировскую книжную лавку и повернул обратно по бульвару Сен-Мишель в сторону уличного кафе «Два маго», где Хемингуэй — поколение с лишним тому назад — угощал своих друзей граппой, перно и Африкой.

Наблюдая за толпами парижан, я немного посидел в кафе, заказал перно, потом пиво и двинулся в сторону набережной.

Улица, идущая от «Двух маго», больше напоминала узкий проезд между рядами антикварных магазинов и художественных салонов.

Здесь я оказался практически в одиночестве, и вдруг вблизи Сены произошло нечто из ряда вон выходящее — пожалуй, никогда в жизни со мной ничего подобного не бывало.

Я понял, что за мной следят. Но слежка велась довольно странно.

Оглянувшись, я не увидел ни одной живой души. Посмотрел вперед — и метрах в сорока заметил молодого человека в летнем костюме.

Вначале мне и в голову не пришло, что это не случайно. Но, задержавшись у одной из витрин, я поднял взгляд — и обнаружил, что он, теперь метров с тридцати, наблюдает за мной через плечо.

Стоило нам встретиться глазами, как он зашагал дальше, но через некоторое время, замедлив шаги, оглянулся.

Когда мы обменялись молчаливыми взглядами еще несколько раз, у меня уже не осталось никаких сомнений. Вместо того чтобы следовать за мной по пятам, незнакомец шел впереди и оглядывался, не теряя меня из виду.

Так мы прошли целый квартал и в конце концов на перекрестке поравнялись.

Это был рослый, стройный блондин, достаточно привлекательный, по всем признакам — француз; спортивная фигура выдавала в нем не то пловца, не то теннисиста.

Я даже не сумел разобраться в своих ощущениях. Приятно, лестно, неловко?

Столкнувшись с ним лицом к лицу, я помедлил и обратился к нему по-английски, но он лишь покачал головой.

И тут же заговорил со мной на французском; теперь уже я покачал головой, и мы оба посмеялись.

— Французский — нет? — уточнил незнакомец.

Я стал мотать головой.

— Английский — нет? — спросил я, и он снова качнул головой, и мы оба расхохотались, потому что стояли одни среди ночи на парижском перекрестке, не могли обменяться даже парой слов и плохо понимали, что нас туда привело.

Наконец он указал рукой в сторону бокового переулка.

При этом он произнес какое-то слово — мне послышалось имя Джим. В растерянности я покачал головой.

Незнакомец повторил, а вслед за тем пояснил:

— Жимназиум, спортзал, — сказал он, еще раз махнул рукой в ту же сторону, сошел с тротуара и оглянулся, чтобы меня не потерять.

Я стоял в нерешительности, пока он переходил через дорогу. На другой стороне он вновь обернулся в мою сторону.

Ступив на мостовую, я направился к нему, спрашивая себя, зачем искать приключений на свою голову. И молча повторил: «Какого дьявола меня туда несет?» Париж, глубокая ночь, духота, случайный прохожий меня поманил — и куда? Какой, к черту, спортзал? А вдруг я оттуда не вернусь? Нет, в самом деле, что за безумие — в чужом городе увязаться за чужим человеком?

Это меня не остановило.

Мы поравнялись в середине следующего квартала, где он меня поджидал.