Едва выйдя из дома и вдохнув свежего вечернего воздуха, Хоуп осознал, сколь необходимо ему было развеяться. Он тщательно раскурил трубку и неторопливо направился прямиком к лесу. Дождь уже закончился, но воздух по-прежнему был пронизан сыростью, почти осязаемая пелена водяной взвеси висела над землей, и ее хотелось разогнать руками.
Он вернется через несколько минут и предложит родителям сто фунтов, взятых из банка Тивертона, чтобы выкупить все их закладные и продать землю с гостиницей. Это могло бы послужить вполне приемлемой страховкой. По его представлению, Джозеф Робинсон был настоящей хитрой лисой. Несмотря на разыгранное перед домочадцами потрясение, от внимания этого старого пройдохи нисколько не укрылось желание Хоупа заключить «тихий сельский брак» без «излишнего роскошества, которое при иных обстоятельствах избежать было бы весьма затруднительно». Банковский чек на сто фунтов из банка Тивертона мог бы послужить вполне весомым аргументом.
Хоуп категорически отказывался рассматривать иные возможности.
Он поддерживал в себе — без особого труда — высший накал невероятного чувственного сладострастия, страстное сексуальное влечение, доходящее до исступления, и бесконечную нежность, которую оставили в нем недолгие объятия Мэри. Так удар молнии оставляет неизгладимый след на камне.
Но из своего богатого жизненного опыта он уже знал наверное, что все чувственные удовольствия, какими бы сильными они ни были, весьма быстро изглаживались из памяти, оставляя лишь пустоту и далекие, иллюзорные воспоминания. И всегда эти чувства носили столь разный характер, что и сравнивать-то их не представлялось возможным. Размышляя именно об этом, Хоуп уходил все дальше, пока не добрался до Бертнесского леса, и ноги сами машинально несли его по знакомой тропинке, идя по которой он постепенно погружался в состояние умиротворения. Поистине Мэри станет самой совершенной женщиной, которую ему когда-либо доводилось любить. Помимо красоты ее лица и ее грации, пленивших его, он угадывал под одеждой прелести и достоинства ее тела, — и это пленяло его еще сильнее. Она была невинна. И он знал, что это обстоятельство потребует от него немало терпения и деликатности. Но Хоуп был к этому готов. Теперь он знал в точности, что она жаждала любви, жаждала ее страстно и сильно, всей душою, и долго таила от него свои истинные чувства. Ему представилось, будто он — иссохшее и благодарное ложе реки, что принимает в свои объятия стремительный и чистый поток вод, исторгнутых из озера. Он рисовал в своем воображении, как волны плещутся в его берегах, питают собою луга и несутся нескончаемым потоком к океану, безбрежному и бесконечному, как миг самой сладострастной вспышки, что ослепляет своей яркостью и дарует наслаждение. И этот короткий миг страсти представился Хоупу вдруг самой вечностью, когда мир вокруг перестает существовать вовсе или же становится тождественным твоей собственной личности. И только в этот миг можно ощутить прикосновение к бессмертию, и крик, что с яростной силой рвется из груди, уносится в бесконечность, множась эхом, и становится кульминацией, апогеем любви, глубину и мощь которой ты не в состоянии постичь.
Он попытался сравнить ее с другими женщинами, которых у него было великое множество, но не смог. Он вызывал в своем воображении прекрасное ложе любви, торопливые, полные страсти объятия, опасные, тайные удовольствия — но едва он, казалось, достигал цели, они упархивали прочь, точно светлячки от протянутой руки. Он и в самом деле обладал множеством женщин. Они были самыми разными: изысканно одетые в гостиных днем; раздетые в собственных домах по ночам, когда мужья беззаботно храпели в соседних комнатах. Случалось ему заводить романы с женщинами, что жили за высокими зелеными изгородями, в аллеях, в многоквартирных домах, случалось заниматься любовью на людях, когда пышные юбки его избранницы стыдливо прикрывали колени. Иногда это происходило верхом на лошади, в каретах, в тюрьмах, на полях сражений, в госпиталях. Он видел женщин, которые пугали его, причиняли ему боль или насмехались над ним. Ему доводилось сталкиваться с женщинами, которые платили ему, или с теми, кому он платил сам, — и тех и других он ненавидел и никогда не искал их общества, а затевал с ними флирт лишь из жалости к ним. Бывали у него женщины уродливые, жирные, тощие, высокие, маленькие, низкого происхождения, богатые, беззубые (пару раз), аристократки, черные, индианки, волосатые, одноногие (в Роттердаме), сумасшедшие и несколько по-настоящему милых, красивых и удивительно чутких женщин. Крайне редко и только в безвыходном положении он занимался любовью с женщинами, преследуя меркантильные цели, а не удовлетворение страсти. И Хоуп гордился этим. И даже в таких случаях он неизменно старался доставить женщинам удовольствие, и они испытывали к нему некую благодарность.
Но все это в прошлом.
И что у него осталось? Он продолжал размышлять, попыхивая трубкой, и вдруг обнаружил, что даже его необузданное воображение не способно нарисовать ничего, кроме отдельных фрагментов. Очертание белого бедра, прелесть совершенной груди с розовыми сосками, юбку, нижнюю сорочку, чулки, волосы, рот — все мелькало перед его мысленным взором, словно в калейдоскопе. Он же жаждал увидеть всю девушку целиком, услышать ее имя, осознать ее место в своей жизни.
Когда он вернулся, то обнаружил, что замешкался куда сильнее, чем думал. Миссис Робинсон и Мэри уже легли спать. Мистер Робинсон развел огонь в камине и открыл бутылочку портера, которую припрятал до такого вот выдающегося случая и которую намеревался выпить до дна. Хоуп же мечтал оказаться в постели — в постели Мэри, или в своей постели с Мэри, или с Мэри где-нибудь еще, но только не в гостиной «Рыбки» с печальным хозяином, оплакивающим собственную дочь так, словно он потерял ее в море.
— Она всегда была такой умелой, с самого раннего детства, помогала мне по дому, к ней даже птички с деревьев слетались, да и матери служила утешением…
Но уединиться ему не дали. В теперешней ситуации ему надлежало вести себя крайне осмотрительно и как можно более учтиво, особенно сегодня ночью, демонстрируя благородство своего характера и положения.
Это была разумная жертва. Хоуп никогда в жизни не откладывал на неопределенный срок доступные удовольствия, и уж тем более не видел в этом никакой заслуги. А сейчас, после того как они, по выражению Робинсона, «взяли курс» на портер и — держите меня, ребята! — прикончили вторую бутылку, он утешался тем, что их первая ночь с Мэри будет нелегкой для нее, и, таким образом, чем трезвей он будет и чем лучше продумает линию своего поведения с ней, тем удачней и длинней будет их совместный опыт в постели.
А затем сквозь пьяный дурман прорвалась еще одна счастливая мысль: она наверняка захочет убедиться в искренности его чувств, дабы обрести уверенность в нем, и для того ей понадобится последнее, самое веское и весомое доказательство. И таким доказательством станет разрешение на брак.
Наутро с отчетливым ощущением, что голова его превратилась в тыкву, он в сопровождении заговорщицки улыбающегося преподобного Николсона направился в Уайтхейвен.
Мэри наблюдала за их отъездом и, что было совершенно ей несвойственно, пустилась бежать через поле, чтобы взглянуть, как они скачут по направлению к портовому городу. Поездка должна была занять у них не меньше двух дней. И она пообещала, что за эти два дня успеет подготовить свадебное платье, а также упаковать вещи. Он намеревался повезти ее «в Шотландию конечно же» — Хоуп объявил об этом с величественным высокомерием, точно оно служило свидетельством его любви к ней. «Прямо в поместье Хоуптон, где, как вы того и заслуживаете, вас примут точно истинную леди».
Но именно этого визита в поместье Мэри боялась более всего. Неторопливо возвращаясь через поля по влажной траве, достигавшей ее колен, девушка размышляла над тем, какую цену ей предстоит заплатить за этот брак. Она боялась вступать в мир своего будущего мужа. Невхожая в светское общество, она все же представляла себе, каково оно. Мэри знала, что люди этого круга бывают благородными, чуткими и великодушными, но она также понимала, что чужаков низкого происхождения вроде нее, провинциальной сельской простушки, могут в одночасье растерзать на кусочки, словно вылетевшую из безопасной клетки канарейку, на которую набрасывается стая ворон. Мэри не на шутку боялась этого и желала, чтобы Хоуп взял на себя решение этой проблемы.
