В характере Джона Августа была черта, которую он, как правило, стремился обуздывать, — сочувствие к жертвам. Однако на сей раз он смог совершенно свободно отдаться симпатии, поскольку не имел никаких тайных умыслов в отношении мисс Скелтон. Эта девушка, подумал он, как и все прочие из ее круга, теперь была против собственной воли выставлена на общественный аукцион. Говоря иначе, она играла роль ощипанного и тщательно подготовленного к жарке гуся. Если лакомство так никому и не придется по вкусу, она станет изгоем, предметом насмешек, старой девой, нуждающейся в покровительстве. Сейчас она походила и на рабыню на помосте, ожидавшую, когда за нее дадут подходящую цену. А если обратиться к рыбалке, то девушка представилась Хоупу приманкой: нежная, грациозно кружащаяся, лакомый кусочек, насаженный на «крючок» — собственность, составляющую приданое. Мисс Скелтон служила отличной приманкой, но рыба-то, как мысленно назвал себя Хоуп, нацелилась совсем на иную наживку.

Он внезапно вспомнил свое такое короткое, формальное и ни к чему не обязывающее общение с Мэри. И хотя это мимолетное знакомство ему и вовсе ничего не обещало, при одной только мысли о мисс Скелтон и ее тесном мирке в душе полковника неожиданно и мгновенно вспыхнуло отвращение. Он столь неучтиво и поспешно распрощался со всей компанией, что после его ухода им осталось лишь теряться в догадках, что же могло задеть такого важного господина.

Порывисто, широким шагом он вышел вон из гостиницы.

— Пожили бы они без денег… бедняки… стали бы воровать одежду… пусть бы поголодали… а еще отхлестать хлыстами… вот тогда и посмотреть, какие на них рубцы красоваться будут… общественная проституция… «отведайте чаю»… сколько несчастных было до смерти замучено непосильным трудом ради их чая… разве можно это сравнивать… вот уж истинно, прав был Пейн…[24] французы правы… да здравствуют французы!., а ее бы посадить в Маршалси[25] и не кормить недельку… вот тогда посмотрим, куда девается вся ее хваленая красота…

Перед его взором так и стояла картина, столь часто виденная им в его странствиях, — сотни, тысячи бездомных, попрошаек, женщин и детей, бредущих по дорогам самого богатого в мире острова, словно души грешников, обреченные на вечные скитания…

Когда он добрался до перевала Хауз-Пойнт, перед ним предстал как на ладони городок, в котором жила Мэри, — Баттермир. И в тот же миг он почувствовал, как душа его начинает парить словно птица. Пораженный Хоуп невольно замер на месте, задержав дыхание. Он и вспомнить не мог, когда в последний раз ощущал подобное целомудренное счастье.

Он как бы «увидел» себя со стороны — этакая карикатурная копия фатоватого путешественника по Озерному краю, его нелепая одежда вовсе не подходила для такой узкой и опасной тропинки, с двух сторон зажатой в тиски скал и нагромождений камней. Однако это его нисколько не беспокоило. Его чувства внезапно очистились от яда мстительности, презрения, ненависти к самому себе, зависти и алчности, которая ввергала его в дьявольский круговорот порочных мыслей.

Неужели именно Мэри позволила ему приобщиться к этому источнику наслаждения? Не только она.

— Бог обитает здесь, — произнес он вслух, — Бог и Смерть.

Подлинное откровение: он склонился перед ним. Он избран, как Павел[26], и, как Павлу, ему предстоит служение. Он как будто впал в некий транс, произнося слова, которые ему не принадлежали; он погрузился в океан счастья, он ощутил себя заново крещенным, и нужные слова, обращенные к Богу, родились сами собой.

— Бог и Смерть, — повторил он, — и ничего более даже знать не стоит.

Он вдохнул полной грудью, стремясь наполнить легкие этим упоительным, живительным воздухом. Хоупу мнилось, будто каким-то волшебным образом он сможет унести с собой хотя бы малую его частицу, дабы навсегда запечатлеть в своей памяти воспоминание о прекрасной минуте. Вот так полковник и стоял посреди перевала, боясь хотя бы единым движением нарушить удивительную магию озарения. Минуло несколько минут, а он все смотрел на маленькую долину, затерявшуюся среди высоких холмов, словно перед ним лежали те самые сокровища, которых он так жаждал всю свою жизнь.

Джозеф Робинсон рассказывал, будто Мерлину[27] случалось бывать в этих краях. Хоупу вдруг показалось, что сам он — Мерлин, незримо вернувшийся в своем волшебном плаще, и теперь он разыскивает женщину, которая бы заманила его в ловушку и навсегда удержала в безопасности. Это было прекрасное, ни с чем не сравнимое чувство, волшебное и сказочное! Мэри? Какие чувства питал он к ней? Хоуп настолько привык к развращенным и продажным женщинам, к мимолетным удовольствиям и бесконечному торгу, что давно забыл о существовании прекрасного мира вокруг. Но, может статься, он еще сумеет обрести в этой долине все, о чем мечтал: внезапную, бескорыстную привязанность, дружбу и даже пылкую страсть на многие, многие годы… Он был способен на все!

— Время у вас есть?

С одной стороны, Хоуп даже обрадовался такому внезапному вмешательству — он с суеверным ужасом осознал, что если вдруг по собственной воле решит уйти из этого чудесного места, то прекрасное состояние покинет его, и тогда он станет точно человек без тени. Вопрос повторился, правда, на сей раз уже в более вежливой форме.

— Время у вас есть, сэр?

Даже имей я его сколь угодно, подумал Хоуп, однако подобный вопрос, относительно времени, звучит просто неприлично…

— И что ты намерен с ним делать? — надменно поинтересовался Хоуп, давая отпор подобной наглости.

Харрисон захлопнул рот, будто ему со всего маху врезали в челюсть. «Будь проклята эта щегольская одежда!» — мысленно выругался Хоуп. В его теперешнем обличье, ему следует весьма и весьма тщательно следить за словами, ибо любая, необдуманно брошенная фраза может нанести собеседнику незаслуженную обиду. Он достал из кармашка золотые часы и уже куда более доброжелательно сообщил:

— Двадцать пять минут третьего.

Молодой человек кивнул и собрался было отправиться дальше своим путем, однако Джону хотелось во что бы то ни стало сгладить свое высокомерие.

— Тяжело работать в каменоломнях?

— А вы-то почем знаете, что я там работаю?

— Пыль на одежде: если бы ты работал на ферме, то был бы заляпан грязью.

— Вскорости я уже на ферму вернусь, слава Господу.

— Я собирался покурить, — солгал Хоуп. — Не хочешь ли попробовать моего табачку? — Он протянул кожаный кисет. Молодой человек глянул на него так, словно мешочек мог его укусить.

— Да я и сам подумывал посмолить, — сказал он, не отрывая пристального взгляда от кисета, — коль выдастся свободная минутка.

— И что, выдалась?

Молодой человек кивнул и взял кисет. Старательно обтерев шероховатую глиняную трубку о собственные штаны, парень осторожно набрал в нее табаку, правда, надо отдать ему должное, из чистой вежливости взял совсем чуть-чуть.

— Набей дополна, — предложил Хоуп. — Нам тут двоим за глаза хватит. Нет ничего лучше неторопливой беседы за хорошей трубкой. Сделай одолжение, набей трубку. — Благожелательность полковника и в самом деле возымела действие: молодой человек зачерпнул табак полной мерой. — Мы можем присесть на камни, — Хоуп указал на выступающий плоский валун, — и полюбоваться озером.

— Я не из тех, кто любуется всем этим, — заметил Харри-сон, и в душе Хоуп ощутил неподдельную симпатию к этому парню.

— А как же красота природы? — воскликнул он, играя и одновременно слегка высмеивая свою роль путешественника по Озерному краю.

— Я больше смотрю на другую красоту, — ответил молодой человек и удобно расположился на камне, спиной опершись на дернистый склон.

— Так вот почему ты предпринял такое путешествие?

— Можно и так сказать.

— Женщины — источник всех наших деяний, — заключил Хоуп, лихорадочно делая одну затяжку за другой и завидуя, с какой легкостью и быстротой молодой человек раскурил свою трубку и теперь неспешно попыхивал ею в свое удовольствие.