Именно этот край вскормил Мэри и защищал ее нетронутую целомудренность от хищного мира славы и репортеров. Несмотря на то что ему не были известны никакие детали, теперь он мог поверить, что если позволить Природе поддерживать тебя и учиться у нее постоянной переменчивости, то станешь гораздо сильнее. «И еще, — добавил он, — это совершенно не поможет тем людям, кои не имеют никаких средств и желаний принять такое благо. Для них Природа — не что иное, как малозначащие декорации, на фоне которых разыгрываются злые сцены мира сего».

Что же касается Мэри, уж слишком мало времени было отпущено им. Наслаждение, испытанное рядом с этой девушкой, обещало долгое удовольствие в течение долгой жизни, день за днем разматывая нить дружеских отношений и изобилия, которые она словно бы без всяких усилий завязала в узел. Обещало заманчивую картину, как ажурная вязь их взаимной страсти причудливым рисунком вплетается в ткань гобелена ее преданности и верности, и по мере того, как жизнь идет своим чередом, между ними возникло бы истинное товарищеское чувство. Ничего этого он не знал, да и уж узнать не мог, но отчетливо видел единственную свою возможность праведной жизни лишь рядом с Мэри. Он уж успел насладиться всей полнотой блаженства, которое он так долго откладывал в своей жизни. Но все же это не приносило ни малейшего успокоения. «Самая великая ошибка в жизни, — писал он, — это встретить подходящего человека в неподходящее время. Никого прежде я не любил так, как теперь люблю Мэри Робинсон. Но к тому времени, когда она попалась мне на пути, я уж был не только женат, но и истощен собственной порочностью, после долгих периодов вынужденного воздержания и сексуальной распущенности. И уж теперь я знаю, что в лучшем мире — в том мире, где мы имеем все, чего жаждем так страстно! — она будет моей. Уж такова извечная людская ошибка: пытаться воплотить тот мир, который мы желаем, в реальность, что окружает нас».

Городской шум затих. Свечи сгорели лишь наполовину, и медленно ползущие вниз капельки воска медово-желтыми наростами облепили подсвечник. Удушливая дневная жара ушла прочь, но каменные стены по-прежнему хранили дневное тепло, камера теперь казалась ему как нельзя более уютной, у него имелось все, что необходимо, и бутылка вина была выпита лишь наполовину. «Весьма странно, что в то самое время, когда жизнь моя буквально висит на волоске, я способен наслаждаться и получать даже большее и, я бы осмелился утверждать, более неторопливое удовольствие от нее, испытывая ту невероятную благодарность, кою никогда прежде не испытывал».

Грохот отворяемой двери заставил его невольно вздрогнуть, и он испортил последнюю строчку.

— Мистер Кемпбелл!

— Уж мне так жаль, сэр, прошу прощения. Я и впрямь очень сожалею!

Тюремщик стоял в дверях, весь согнувшись от раская, ния.

— Я же просил вас…

— Знаю, сэр. Только, пожалуйста, уж не сердитесь. Он уж теперь нипочем не уйдет. Он пришел, как раз когда я вас здесь оставил в уединении, сэр, и не уходит, — тюремщик был и вовсе сбит с толку этим фактом, — я уж говорил ему, что вы никого и видеть-то не желаете, совсем никого, да только он все настаивает и уж стоит на своем… мол, нипочем не уйдет, коли вы его не примете.

Хэтфилд отложил перо, взял в руки Библию и мягко произнес:

— Сколько он вам дал, мистер Кемпбелл?

— Три гинеи, сэр.

— Ну, так потребуйте у него еще две. Это ведь довольно худощавый мужчина, не так ли? Одет во все черное, и у него весьма заметная бледность в лице… черты же весьма утонченные, а глаза словно уголь?

— Да уж вы, верно, знакомы с ним, сэр?

— Я ожидал его.

Кемпбелл очертя голову кинулся вон, а Хэтфилд тем временем встал и подошел к окну. Когда Ньютон вошел, то первым делом увидел широкую спину своего бывшего товарища, волосы распущены, черными прядями падают на плечи, в правой руке Хэтфилд держал Библию, по-видимому поглощенный видом, который открывался из маленького зарешеченного оконца, в проеме которого чернело ночное небо. Кемпбелл вышел, закрыв, но не заперев за собой дверь, прошел несколько шагов по коридору и остановился, мысленно подсчитывая всю сумму за несколько последних дней, которую ему удалось заработать на посетителях этого скандально знаменитого арестанта.

— Я лишь удивлен, что тебе понадобилось так много времени, — промолвил Хэтфилд.

— Тебя так часто переводили из одного места в другое и с такой секретностью.

— Ты все прекрасно знал. Я чуял твое присутствие в каждой крысе, которая проскакивала мимо меня в темноте.

— Сегодня твоя речь, Джон, была сильна, как никогда. Сегодня вечером все в городе только и делают, что расхваливают ее.

— А завтра вечером они уже забудут ее вовсе. Чего ты хочешь?

— Я мог бы оказать тебе одну услугу.

— Вот уж сомневаюсь. Отчего ты так жаждешь досадить мне даже теперь?

— Я лишь плачу по счетам, Джон. Ты и сам знаешь, это часть моей сделки со всяким, с кем я вообще имею дело. Вспомни те времена, когда я был у тебя в долгу в Ланкастере, чуть более года назад, и как покорен я был тогда, как я позволял тебе управлять нами обоими, я повиновался тебе и делал все, чего бы ты ни захотел.

— Поскольку тогда я делал лишь то, чего хотел ты сам. Я много думал об этом времени. Ты лишь делал вид, будто бы играешь второстепенную роль и позволяешь мне собой командовать, на самом деле я делал лишь то, чего желал ты. Хотя почему ты тогда желал этого… был ли ты тогда со мной откровенен или же только испытывал меня?

— Тогда я увидел в тебе тот редчайший дух, которого прежде ни в ком не встречал, — сказал Ньютон, его слова были мягкими, точно тающий воск, — я увидел в тебе куда более широкие возможности, более неиспользованной энергии и сил, нежели мне доводилось когда-либо обнаруживать в других людях.

— Ты хотел, чтобы я стал твоим созданием. Ты хотел слепить меня по тому образу, какой виделся тебе в мечтах твоих, но так и не сумел этого достичь. И сначала ты захотел «отпустить меня на волю» — но даже та свобода, которую ты мне подарил, и та была в твоих руках, и даже в тех пределах, кои были мне доступны, я бы обязательно ощутил и почувствовал, что я по-прежнему во власти твоей.

— Теперь я могу тебе помочь.

— Я не желаю от тебя никакой помощи. Ты никогда не даришь помощи, ты лишь торгуешься. Мне нечего дать тебе взамен.

— Свободу.

— Это лишь в руках Господа нашего и Закона.

— Побег.

— Чтобы вновь оказаться дичью, по следу которой идут гончие… да к тому же и ты? Если бы мне и довелось бежать, то только обратно, к Мэри, которая может и на порог меня не пустить, и тогда я вновь окажусь в ловушке и вскорости опущусь до положения раба.

— Помилование.

— Помилование? Даже если бы тебе удалось добиться его, то это бы вновь ввергло меня в отчаянное положение должника. И долг этот, коли я немедленно его не уплачу, станет лишь еще одной мукой для меня. Я собственными силами постараюсь получить помилование.

С неожиданной беззаботностью Хэтфилд повернулся к своему бывшему другу, которого так долго и сильно боялся, и широко улыбнулся ему.

— Я больше не боюсь тебя, — промолвил он. — Посмотри на меня. Я больше не боюсь… хвала Господу! — Он поднял руку с зажатой в ней Библией и держал ее высоко над головой, покуда продолжал говорить: — Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, я прощаю тебя за все то зло, что ты причинил мне, и я заклинаю и умоляю тебя во имя тела Христова покаяться в грехах твоих, дабы Господь наш мог принять душу твою на своем священном алтаре.

Ньютон развернулся и вышел вон.

«В восемь часов утра следующим днем (16, вторник) коллегия суда вновь открыла заседание, когда Хэтфилд, заключенный, появился на своем месте, за барьером, чтобы выслушать приговор». И вновь «Карлайл джорнел» — наравне со всеми остальными газетами — нашла необходимым отметить популярность дела и внимание общественности к этому человеку: