Лондонское общество жаждало лицезреть обоих исполнителей главных ролей в этом спектакле и готово было заплатить за подобное удовольствие. Мэри написала сэру Ричарду Форду, подтвердив, что «мужчина, с которым я заключила этот незаконный брак… всегда выдавал себя за высокородного полковника Хоупа, младшего брата графа Хоуптона», и все же она отказалась приехать в Лондон. Отчасти такое решение было продиктовано тем, что здесь, в родной долине, где жители деревни стали невольными свидетелями этого ужасного дела, она находила глубокое понимание и обретала силу благодаря собственным корням, а также она не желала оказаться вовлеченной в это общенародное «представление», и такой решительный отказ более всего восхитил Вордсворта.

Однако существовала и другая причина. Совсем скоро Мэри обнаружила, что беременна. Несколькими днями спустя, восемнадцатого декабря, «Морнинг пост» объявила об этом в следующем заявлении: «С огромным сожалением и сочувствием необходимо отметить, что бедняжка Мэри из Баттермира ожидает ребенка».

Однако этот факт лишь подхлестнул интерес общественности. Во второй половине декабря впервые по улицам стала распространяться баллада Роберта Бомфорда, которая мгновенно разошлась сначала среди «бесстыдных женщин и детей», а затем «по всему городу, среди всех прочих сословий». Она называлась «Лживый Хоуп и Красавица».

А затем тотчас же появились еще семь таких же поэм, в которых речь шла и о двоеженстве и о мошенничестве, и даже о том, будто бы отец Мэри умер, и все конечно же самым противоестественным образом заканчивалось счастливо. Детишки же воспользовались этим сюжетом для своих уличных игр.

Так же как и доклады с Боу-стрит о судебном разбирательстве этого скандального дела, «Пост» была не в меньшей степени заинтересована во всех подробностях, которые бы подогревали общественное внимание и беспрерывно пополняли неубывающие слухи и сплетни о самом Хэтфилде.

«Заметки», как и многое прочее в «Пост», появлялись на полосах газеты анонимно. Однако статьи, написанные Колриджем, им же самим и подписывались, остальной материал — так многим думалось, однако доказать данный факт не представлялось возможным — писался Чарлзом Лембом.

Все члены семейства Лембов были кровно заинтересованы в деле Мэри, поскольку оказались непосредственными очевидцами тех красот, которые стали подмостками этого разыгравшегося спектакля, к тому же малейшие детали случившегося они получили, что называется, «из первых рук». Они весь август провели в Озерном крае с Колриджем, и невозможно предположить, будто им не довелось читать его статьи, написанные для «Пост», и обсуждать в тесном кругу своих знакомых последствия сего дела, в особенности, как казалось важно не только Лембам, но и Вордсворту, последствия для самой Мэри. В июле следующего, 1803 года Мэри Лемб написала письмо Доротее Вордсворт, в котором она подробно описывала, как она сама с Джоном Рикманом, его сестрой, ее братом Чарлзом, отправилась в Сэдлерс, что в Уэльсе, дабы повидаться с поэтом Робертом Саути, «…самое заурядное и самое лондонское из всех наших лондонских развлечений».

Сам ли Лемб писал «заметки» в «Пост», или нет, но они ясно отражали возмущение, основанное на совершенно четких моральных принципах и направленное как против мошенника Хэтфилда, так и против лондонского света, ценности которого он ни в коей мере не одобрял. Таким образом, двадцать первого декабря передовица гласила:

Презрение к праздному и аморальному обществу улавливается безошибочно. Двадцать девятого декабря автор с немалым сарказмом отзывается о личности Хэтфилда:

Одной фразой автор изничтожает всех почитателей и воздыхателей Хэтфилда: «Поклонники Хэтфилда в его оправдание ссылаются на то, что тот якобы никогда не был так уж предан пороку». А первого января 1803 года «бездельники с Бонд-стрит[50] уже нарядились а-ля Хэтфилд, с выкрашенными дочерна бровями, бегающим взглядом, румянцем во всю щеку и даже с легкой хромотой в походке.

Даже из этого краткого подбора мы можем составить представление о деле Хэтфилда, которое обсуждали с невиданной страстью, и о том, с какой яростью его защищала горластая, светская часть Лондона — суматоха, толкотня, приветственные выкрики и шуточки. А также об истории, которая обсуждалась всеми сословиями с такой напряженностью и резкостью, что это само по себе служит признаком не только моральной поддержки заключенного, но и стремления защитить его.

Например, весьма удивительно, что человек, обвиняемый в огромном количестве преступлений, оказал столь сильное влияние на моду. К вопросам такого сорта бездельники с Бонд-стрит относились чрезвычайно серьезно. Их полное подражание стилю Хэтфилда, лишь слегка носившее бунтарский характер, возможно, на самом деле было не столь уж безобидным развлечением. Его поступки могли снискать полное одобрение тех, кто жаждал свободы любой ценой, даже если она превращалась в нарушение законов. Это было время, полное несбывшихся надежд и разочарования: война с Францией поставила вне закона любые проявления революционных идей и направила всю энергию в русло национального патриотизма, который всячески поощрялся властями. Драконовские законы преследовали радикально настроенных граждан, и судебные разбирательства по делам государственной измены заставляли их уносить подальше ноги в поисках спасительного прибежища где-нибудь за пределами родной страны. И при всем том, даже на пике национальной угрозы, разразилась настоящая революция, мятеж и бунт. Это было время, когда Лондону следовало находиться в авангарде — Бёрк[51] без устали пел дифирамбы американским революционерам на том основании, что их вера в свободу — это благородное мировоззрение. Оно желанно и для всех остальных, поскольку сами американцы, в конце концов, являлись выходцами из Британии, и, стало быть, все прочие граждане тоже должны любить свободу. Англичане и англичанки, включая и Вордсворта, довольно пылко приветствовали Французскую революцию и желали как можно быстрее покончить в собственной стране с тиранией короны, привилегиями и коррупцией. Повсюду зрело желание перемен. Однако война положила конец всем этим надеждам. В самом деле, в результате военных действий Британия стала настоящим оплотом консерватизма. И все же чувство времени, ощущение того, что в воздухе витают романтически-революционные идеи, что само по себе являлось самой мощной движущей силой тех дней, вопреки разразившейся войне, должно было каким-то образом найти выход, и возможно, — каким-то таинственным образом — необузданное поведение Хэтфилда вызывало уважение среди сторонников этого течения.