Мы снова заняли те же места над крылом, и снова я сидел у окна. Вдруг за двенадцать секунд стало темно. Вайда сидела тихо, устало. На кончике крыла мигал огонек. Я привязался к нему в темноте — словно к маяку, горящему в двадцати трех милях, — и сделал его навеки своим тайным талисманом.

Через проход от нас сидел молодой священник. Весь короткий путь до Лос-Анжелеса он просидел, пораженный Вайдой, как громом.

Сначала он пытался не подавать виду, но скоро сдался и в какой-то миг даже перегнулся через проход, собираясь сказать что-то Вайде. Он действительно собирался ей что-то сказать, но потом передумал.

Вероятно, я еще очень долго буду размышлять, что же он собирался сказать моей бедной, измученной абортом дорогой девочке — несмотря на слабость и усталость после тихуанских передряг, она оставалась самой красивой девочкой в небесах над Калифорнией, в небесах, быстро летящих к Лос-Анжелесу.

От Вайды и священника я перешел к размышлениям о Фостере и библиотеке: как он обращается с книгами, поступившими к нам за этот день.

Я надеялся, что он встречает их, как полагается, а авторам с ним так же уютно и желанно, как со мной.

— Что ж, скоро мы будем дома, — сказала Вайда после долгого молчания, шумевшего от мыслей. Когда Вайда заговорила, все самообладание священника затрепетало.

— Да, — сказал я. — Я как раз об этом думал.

— Я знаю, — сказала она. — Мне слышно, как у тебя мысли в голове шуршат. Не волнуйся, в библиотеке все в порядке. Фостер старается.

— Ты и сама стараешься, — сказал я.

— Спасибо, — сказала она. — Скорее бы добраться до дома. Сразу в библиотеку — и спать.

Я был очень доволен, что она считает библиотеку своим домом. Я выглянул в окно и посмотрел на талисман. Я любил его так же сильно, как кофейное пятно на пути из дома.

По ночам все иначе. Дома и городки далеко внизу требуют свою красоту и получают ее в виде дальних огоньков, мерцающих с невероятной страстью. Мы опустились в Лос-Анжелес, словно в кольцо с брильянтами.

Священнику не хотелось выходить в Лос-Анжелесе, но пришлось, потому что именно сюда он и летел. Возможно, Вайда ему кого-то напоминала. Возможно, красавицей была его мама, он не знал, как к этому относиться, и ушел в духовенство, а теперь красота Вайды будто вихрем унесла его назад сквозь зеркала времени.

Возможно, он думал о чем-то совершенно не похожем на то, о чем в своей жизни мог подумать я, — и мысли его были природы высочайшей, из них следовало отлить статую… возможно. Говоря словами Фостера, "на свете слишком много "возможно" и не хватает людей".

Я снова стал думать о библиотеке и пропустил тот миг, когда священник поднялся и ушел, чтобы влиться в Лос-Анжелес, добавить к его размерам свою долю и забрать воспоминания о Вайде в свое что бы там ни было.

— Видел? — спросила Вайда.

— Да, — сказал я.

— И вот так с тех пор, как мне исполнилось одиннадцать, — сказала она.

Стюардессы в этом рейсе были фантастически поверхностны — на свет их родила полуженщина, — совершенно безликие, если не считать хромированных улыбок. И все они, разумеется, были очень красивы.

Одна толкала по проходу тележку, предлагая коктейли. У нее был нечеловеческий певучий голосок — я больше чем уверен, его создал автомат.

— Покупайте коктейль.

— Покупайте коктейль.

— Покупайте коктейль.

Толкая тележку по небу.

— Покупайте коктейль.

— Покупайте коктейль.

— Покупайте коктейль.

Огней внизу не было.

Сияй, О талисман!

Я прижался лицом к окну, вгляделся очень пристально и рассмотрел звезду, и загадал желание, но не скажу, какое. Чего ради? Купите коктейль у хорошенькой мисс Ничтожество и найдите свою собственную звезду. В вечернем небе звезд на всех хватит.

Две женщины за нами разговаривали о лаке для ногтей все тридцать девять минут до Сан-Франциско. Одна считала, что ногти без лака следует заваливать камнями.

У Вайды на ногтях не было лака, но ей это без разницы, и она не обращала внимания на разговор женщин.

Время от времени самолет подбрасывала в небеса невидимая лошадка, но меня это не волновало: я влюблялся в 727-й авиалайнер, мой небесный дом, мою воздушную любовь.

Пилот или какой-то другой мужской голос сообщил, что если мы посмотрим в окно, то увидим огни Фресно, а через 3¹/₂ минуты начнутся огни Салинаса.

Я уже ждал Салинаса, но в самолете что-то произошло. Десять лет назад одна из женщин опрокинула свой лак для ногтей на кошку, отвлекшись на это, я на миг оторвался от окна и пропустил Салинас, поэтому решил для себя, что Салинасом был мой талисман.

Мы уже заходили на посадку в Сан-Франциско, когда женщины закончили свою беседу о лаке для ногтей.

— Да я лучше умру, чем выйду из дома без лака для ногтей, — сказала одна.

— Ты права, — сказала другая.

До посадки оставалось три мили, и я не мог разглядеть крыла, что черным шоссе вело к моему талисману. Казалось, мы будем садиться без крыла — с одним талисманом.

Ах — крыло, как по волшебству, возникло снова, едва мы коснулись земли.

Повсюду в терминале были солдаты. Будто здесь встала на постой целая армия. Увидев Вайду, они посходили с ума. За то время, пока мы шли по аэропорту к оставленному на стоянке фургону, армия Соединенных Штатов выработала три тонны спермы.

Гражданское население тоже не осталось в стороне — похожий на банкира человек столкнулся с женщиной восточной наружности и уронил ее на пол. Та довольно сильно удивилась — она только что прилетела из Сайгона и никак не ожидала в Америке таких приключений.

Увы, еще одна жертва Вайды.

— Переживешь? — спросила Вайда.

— Надо загнать твои чары в бутылку, — сказал я.

— Шипучка Вайды, — сказала она.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я, обняв ее.

— Хорошо, что уже дома, — ответила она.

Международный аэропорт Сан-Франциско изображал автоматизированный дворец "Плэйбоя", которому хотелось делать для нас то, к чему мы еще были не совсем готовы, в тот момент я почувствовал, что международный аэропорт — наш первый дом после Тихуаны.

Кроме того, я рвался в библиотеку, к Фостеру.

Статуя Буфано мирно ждала нас, но мы все равно не могли понять, зачем к огромной пуле, как боеголовки, прицепили таких странных людей.

Когда мы сели в фургон, я подумал, что хорошо бы поставить статую Покроовителю Абортов, кем бы он ни был, — где-нибудь на автостоянке, чтобы ее видели тысячи женщин, отправляющихся в то же путешествие, из которого только что вернулись мы с Вайдой: в Царство Огня и Воды, в расчетливые руки доктора Гарсии и его мексиканских помощников.

Слава богу, фургон отнесся к нам очень лично и по-человечески. Запахами и привычками фургон копировал Фостера. После путешествия по истории Калифорнии вновь оказаться в фургоне — очень здорово.

Я положил руку Вайде на колено — там она и оставалась все время, пока ехала за красными огоньками машин, розами сиявших нам по дороге в Сан-Франциско.