— Да, неплохой, — умиротворенно сказал Фостер. — Ладно, большого вреда не будет, к тому же на нем вы доедете гораздо быстрее, чем на автобусе, да и вернетесь быстрее. И поездка пройдет намного глаже. Автобусы чудовищны, а фургон можно оставить на стоянке прямо перед летным полем. Мне, понятное дело, в этом проклятом дурдоме фургон не понадобится. Хорошо, бери, только рули осторожнее. На всем белом свете это только один такой фургон — мой, и я люблю его.

— Не волнуйся, — сказала Вайда. — Я его тоже полюблю.

— Договорились, — сказал Фостер. — Ладно, я, наверное, на улицу и спать. Вискач еще кто-нибудь будет?

— Нет, мне, кажется, уже хватит, — сказал я.

— Ладно.

— Тебя разбудить? — спросила Вайда.

— Не надо, сам встану, — сказал Фостер. — Я просыпаюсь, когда захочу, минута в минуту. У меня в голове будильник. Он меня всегда поднимает. О, чуть не забыл тебе кое-что сказать. Не ешь ничего на завтрак. Такое правило.

Фостер ушел ночевать в фургон, а мы стали собираться в завтрашний путь. Утром, когда проснемся, лишнего времени у нас не будет.

У Вайды в библиотеке было достаточно одежды, поэтому ей не пришлось идти домой. Жила она всего в квартале от библиотеки, но я у нее, разумеется, не был ни разу. Иногда я расспрашивал ее, и она мне все рассказала.

— Там все очень просто, — рассказывала она. — У меня не много вещей. Несколько книг на полке, белый коврик, на полу — небольшой мраморный столик, несколько пластинок для проигрывателя: "Битлз", Бах, "Роллинг Стоунз", "Бёрдз", Вивальди, Ванда Ландовска, Джонни Кэш. Я же не битница. Я просто всегда считала, что владеть таким телом, как мое — это и так слишком много, поэтому все остальное должно быть просто.

В старую сумку фирмы "КЛМ" она сложила кое-какую одежду, зубные щетки и мою бритву на тот случай, если придется заночевать в Сан-Диего.

— У меня никогда раньше не было аборта, — сказала Вайда. — Надеюсь, что в Сан-Диего ночевать не понадобится. Я как-то там была, и мне не понравилось. Слишком много недотраханных моряков, и всё сплошь голые камни и неоновая дешевка. Некрасивый город.

— Не беспокойся, — сказал я. — Сыграем на слух, и если все в порядке, вернемся завтра вечером.

— Разумно, — согласилась Вайда, закончив наши немудреные сборы.

— Давай я тебя поцелую, милая, и ляжем спать. Нам нужно выспаться, — сказал я. — Мы с тобой устали, а утром вставать очень рано.

— Мне еще нужно принять ванну и душ, — сказала Вайда. — И подушиться за ушами.

Я обнял Вайду, набрав целую охапку листвы и цвета ее близости, — она мне ответила, нежно, словно букет.

Затем мы разделись и легли в постель. Я выключил свет, а она спросила:

— Ты поставил будильник, милый?

— Ох, забыл, — ответил я. — Сейчас встану.

— Прости меня, — сказала она.

— Ничего, — ответил я. — Не нужно было забывать. Во сколько ты хочешь проснуться? В шесть?

— Нет, наверное, лучше поставить на полшестого. Я хочу разобраться со своими "женскими жалобами", пока не проснется Фостер, и успеть приготовить нам всем хороший завтрак. День будет долгий, и лучше хорошенько подкрепиться.

— Дама не завтракает, — сказал я. — Помнишь, что сказал Фостер?

— Ой. Ой, правильно. Я забыла, — сказала Вайда.

С минуту было трудно, а потом мы улыбнулись друг другу через тьму — улыбнулись тому, что нам приходится делать. И хотя мы не видели улыбок друг друга, мы знали, что они здесь, утешают нас, как тысячи лет улыбки темной ночи утешали страждущих всей земли.

Я встал и зажег свет. Вайда все еще улыбалась тихонько, когда я ставил будильник на 5:30. Уже совершенно поздно раскаиваться или сетовать на Богинь Судьбы. Нас крепко держали хирургические лапы Мексики.

Когда Вайда забиралась в ванну, она совершенно не выглядела беременной. Живот по-прежнему был так невероятно и гениально ровен, что я не понимал, как умещавшиеся там внутренности переваривают пищу крупнее печенюшек или ягод.

Груди у нее были мощными, но изящными и влажными у сосков.

Перед тем, как зайти в ванную, она поставила кофейник, и я смотрел, как он бурлит, и одновременно сквозь открытую дверь наблюдал, как она моется в ванне.

Вайда подобрала волосы и сколола их. Они покоились в углублении ее затылка, и это было прекрасно.

Мы нисколько не отдохнули, но и не нервничали, что было бы естественно в начале такого дня, нас охватило той мягкой волной шока, когда легче делать одну маленькую вещь за другой, один хрупкий шаг за другим, пока большое и трудное дело, чем бы оно ни было, не завершится само собой.

Когда подступают трудности, которые во что бы то ни стало нужно преодолеть, нам обычно достает сил, чтобы наполнить свою жизнь новыми мимолетными ритуалами и просто их исполнять.

Мы превращаемся в театры.

Я переводил взгляд с бурлящего кофейника на Вайду в ванне. День будет очень длинным, но, к счастью, мы пройдем его — одно мгновение за другим.

— Кофе уже готов? — спросила Вайда.

Я понюхал кофейные пары, поднимавшиеся из носика, будто погода. Они были темны и тяжелы от кофе. Вайда научила меня нюхать кофе. Она варила его именно так.

Раньше я был человеком растворимым, а она научила меня варить настоящий кофе и правильно сделала. Где я был все эти годы, когда считал кофе коричневой пылью?

Пока кофейник бурлил, я немного подумал о кофе. Странно, как продолжается простая жизнь, а мы становимся все труднее.

— Милый, ты меня слышал? — спросила Вайда. — Кофе. Хватит ворон считать, займись лучше кофе, дорогой. Он сварился?

— Я задумался о другом, — сказал я.

Вайда надела простую, но довольно привлекательную белую блузку, синюю юбку выше колен, — а поверх блузки — какой-то маленький полусвитер. Мне никогда не удавалось описывать одежду так, чтобы другие понимали, о чем я говорю.

Она не стала краситься — если не считать глаз. Глаза выглядели темными и синими — именно такими они нам и нравятся в эти последние годы седьмого десятилетия Двадцатого Века.

На двери библиотеки зазвонил колокольчик — быстро и как-то потрясенно. Колокольчик казался чуть ли не испуганным, чуть ли не кричал о помощи.

Это был Фостер.

Фостер так никогда и не сжился с этим колокольчиком. Он постоянно твердил, что колокольчик — хлюздя, и предлагал повесить свой. Пока я впускал его внутрь, он продолжал трезвонить. Я уже открыл дверь, а он еще стоял, держась за шнурок, хотя колокольчик больше не звонил.

Еще не рассвело, и на Фостере была его вечная майка, а светлая бизонья шевелюра спускалась на плечи.

— Послушай мудрого совета, — сказал он. — Выкинь этот проклятый колокольчик — давай я повешу тебе настоящий.

— Нам не нужен звонок, который будет пугать людей, — ответил я.

— Чего ради — пугать? Как, к чертовой матери, звонок может пугать людей?

— Нам нужен такой звонок, чтобы гармонировал с нашей работой, был бы одним целым с библиотекой. Здесь нужен нежный звонок.

— Грубые и неотесанные звонки, значит, не нужны, да?

— Я бы не стал так говорить.

— Дьявольщина, — сказал Фостер. — Этот звонок тренькает, будто какой-нибудь чертов педик на Маркет-стрит. У тебя тут что вообще за контора?

— Ты об этом не беспокойся, — сказал я.

— О тебе же забочусь. Вот и все, малец. — Фостер протянул руку и постукал колокольчик по попке.

— Фостер! — сказал я.

— Черт, малец, да из консервной банки с ложкой получится отличный колокольчик.

— А как насчет ножа с вилкой и миски супа впридачу, а, Фостер? Немного картофельного пюре с подливкой и, может быть, индюшачьей ноги? Как насчет? Разве из этого получится плохой колокольчик?

— Забудем, — сказал Фостер. Он протянул руку и еще раз постукал колокольчик по серебряной попке. — До свиданья, милочка.