На третий день пути состояние Кевлерена начало улучшаться. Жар потихоньку спал, дыхание стало ровнее, и беспамятство перешло в глубокий, но все еще беспокойный сон.

Квенион отправилась прогуляться по берегу, чтобы размять затекшие ноги. Она не отходила далеко на случай, если Намойя позовет ее или появится погоня.

Вернувшись, девушка устроилась в лодке поудобнее и положила окровавленную голову Намойи себе на колени. Пригревшись на утреннем солнышке, она задремала.

Голова Квенион сильно запрокинулась назад, что и заставило ее резко проснуться. Руки покрылись гусиной кожей, от холода тяжело дышалось. Адалла с удивлением посмотрел на девушку, затем с трудом вдохнул морозный воздух. Он резко мотнул головой, словно облачко промерзшего воздуха было живым и могло навредить ему.

В следующий миг Квенион заметила, что все в округе стихло. Она бросила взгляд на реку – с севера подул легкий ветерок. Казалось, все подернулось легкой дымкой; солнце словно скрылось в тумане, однако время года было слишком неподходящим для таких погодных аномалий. Девушка поморгала, думая, что у нее что-то с глазами, но туман не рассеялся. Солнце перестало отражаться в реке. Складывалось впечатление, что вода стала прозрачней, позволяя Квенион разглядеть подводную живность. Девушка увидела большую красную рыбину, лениво шевелившую золотистыми плавниками, заросли зеленых водорослей, водяных пауков, тащивших пузырьки воздуха, раков, охотившихся за улитками и червями…

Намойя застонал. Но его Избранная, отвлекшись, поначалу даже не поняла, что он тихо шепчет. К реальности ее возвратило резкое движение проводника.

Намойя снова забормотал что-то непонятное. Квенион позвала:

– Мой господин?..

Тут случились две необъяснимые вещи. Сначала девушка со страхом увидела, как кожа на голове хозяина натянулась, и ужасный отек спал, словно сдулся. Проводник качнулся в сторону, выбросив перед собой руку.

Не задумываясь, Квенион наступила на огнестрел, лежавший на дне лодки. Адалла замер. Его взгляд метнулся от Намойи к девушке. Дрожащим голосом он проговорил:

– Вы сами дали мне оружие. Оно мое…

– Однажды выстрелив, оно не может быть использовано вновь, – невозмутимо ответила она на том наречии, которое годами использовалось жителями ривальдийской колонии Сайенна для общения с местным населением. – Его высочество ничем тебе не угрожает.

Девушка убрала ногу, чтобы туземец мог забрать огнестрел. Адалла почти сделал это, но внезапно его охватил приступ удушья: проводник упал. Металлическая подставка для шара засияла голубым.

– Он пользуется магией!.. – вскрикнул Адалла, указав на Намойю.

– Он Обладает, – отозвалась Квенион. – Но только для того, чтобы излечить себя.

Тут бормотание Намойи усилилось. Девушка нагнулась осмотреть его раны, но оказалось, что исчез только отек. Ожоги выглядели так же страшно, как и ранее. Она надеялась, что его глаза…

– Он закончил? – спросил Адалла.

– Он больше не использует Сефид, – последовал ответ.

– Чем ему пришлось пожертвовать?..

Ком застрял у Квенион в горле. Действительно, чем пожертвовал Намойя, чтобы Обладать сейчас? Жертва – единственный путь к Обладанию Сефидом, причем жертва, совершенная одним из Кевлеренов. Как Намойя мог чем-либо пожертвовать в теперешнем своем состоянии?..

– Он использовал помощь демонов, – произнес Адалла.

– Демонов не существует, – презрительно фыркнула Квенион. – Есть только Сефид.

Они замолчали. Девушка попыталась справиться с собственной растерянностью. Она видела много раз, как Намойя приносил жертву: это всегда было нечто незначительное – например, миленькие кошечки из его зверинца. Жертва требовала крови и чувства утраты, горя и слов… На сей раз были только слова, да и те еле слышные. Случилось нечто, выходившее за рамки ее понимания.

Огнестрел перестал светиться, и туземец без промедления поднял его. Боясь обжечься, он был крайне осторожен с оружием. Еще раз бросив взгляд на Намойю, мужчина не наставил на него оружие и не взвел курок.

В глубины Бушующего моря не проникает солнечный свет; там нет практически никакой жизни. Мощное течение, идущее с востока на запад, лишь слегка колыхало мутную поверхность. Длинные черные слепые существа, извиваясь, проплывали под течением, поднимая в поисках пищи клешнями и щупальцами со дна ил и грязь. Если им везло, то уловом становилась туша большого морского животного или рыба, на которую они набрасывались, как мухи на свежую рану, набивая рты протухшей плотью, извиваясь и корчась, растаскивая добычу на куски. В таких случаях останки кита или акулы в мгновение ока превращались в обглоданный скелет.

Однажды на их пути попался еще один «свежий» кусочек. Запах разложения быстро проникал во все водные слои, но, столкнувшись с объектом своего вожделения, хищники, наверное, были крайне удивлены.

Между ними и едой находилась металлическая преграда. Морские обитатели оказались настолько голодны, что металл крошился в их зубах: куски цепей быстро исчезали, падая в ил. Когда преграда была почти разрушена, потенциальная жертва резко дернулась. Падальщики инстинктивно отпрянули назад, но запах гниения был столь силен, что преодолел все их страхи. Убедившись в неподвижности объекта охоты, они неожиданно набросились на него и в тот же миг сами превратились в добычу неведомого врага.

Хищник, атаковавший их, оказался гораздо проворнее. Сильный, злой и голодный, он, закружившись в водовороте из ила и воды, набросился на длинные тела падальщиков, разрывая плоть зубами и когтями. Падальщики пытались защищаться, но все было тщетно. Их собратья, находившиеся неподалеку, поспешили присоединиться к предполагаемому пиршеству, но вместо этого сами стали едой. «Нечто» поднялось со дна и поплыло прочь в поисках новых падальщиков, но неожиданно было подхвачено течением, которое понесло хищника, словно листик по ветру, прочь от места бойни.

Был почти полдень. Холодное весеннее утро, поднявшееся над лугами севернее Кидана, плавно перешло в теплый, слегка туманный день.

Лейтенант Эймс Вестэвэй остановил для привала свой отряд из пятидесяти драгун и отпил воды из кожаной фляжки, болтавшейся у седла. Ему не терпелось расстегнуть куртку, под которой зудело и чесалось вспотевшее тело. Раздумывая, как бы поступил в подобной ситуации его кумир, полковник Гош Линседд, Вестэвэй остановил взгляд на небольшом холме, видневшемся на востоке. Земли к северу от Кидана и реки Фрей представляли собой обширную плодородную равнину, поросшую сочной высокой травой.

Хорошо бы здесь поохотиться, мрачно, совсем без удовольствия подумал Эймс. Все его мечты о воинской славе в рядах хамилайской армии развеялись как дым. Виной тому стала кровавая битва за Кидан, в которой враги были отброшены от стен лишь в результате огромных потерь в рядах защитников. Во время битвы Вестэвэй проделывал такие вещи, от воспоминаний о которых у него сводило желудок. Лейтенант до сих пор не мог взять в толк, как ему удалось выжить. Единственно возможным объяснением и попыткой оправдать себя было то, что все атаки в конечном счете были отбиты; единственным утешением – понимание того, что все солдаты вели себя подобным же образом. Следовательно, Эймс был не единственным виновником случившегося. Вину можно разделить, и от этого становилось легче.

Вестэвэй понимал, что никогда не забудет страшную смерть своего лучшего друга, лейтенанта Илвера Уарда, разрубленного топором от плеча до основания грудины. Илвер погиб не сразу, он извивался в траве, словно разрезанная змея, и кровь его с ужасным хлюпаньем выплескивалась из раны. Эймс был не в силах помочь умирающему товарищу…

После битвы лейтенант долго бесцельно бродил по полю. Земля и камни покрылись столь толстым слоем крови, что понадобились часы, чтобы она просохла. Вокруг Цитадели – в тех местах, где бой был наиболее ожесточенным, – кучами валялись изуродованные до неузнаваемости тела. Теперь практически невозможно представить, что эти ошметки мокрой красной плоти когда-то были людьми…