— Еще бы! — горячо воскликнул Заплатин и встряхнул своими волнистыми волосами.

— Ядро — все такое же.

— Сергей Павлович! Спасибо! Я ждал от вас такого именно вывода. И я понасмотрелся на всякий народ в три-то с лишком года моего студенчества. Но ядро — как вы говорите — должно быть то же. Недаром же отовсюду повысылали на родное-то пепелище. Положим, и тут разный был народ. Однако… покойнее было кончать курс и приобретать права, чем отправляться в трущобы… Иным — даже и без надежды скоро исправить свое положение.

— Нужды нет, Заплатин! Все эти невольные туристы кое-что да разнесли по всем российским весям, прочистили воздух, представляли собою одну — и не пошлую идею. За ними следом шло повсюду и сочувствие всего, что у нас есть, и в печати, и в обществе, честного и мыслящего.

Глаза собеседников разгорелись. Между ними разница лет была небольшая. Но Кантаков гораздо больше оселся, чувствовал под собою почву, имел уже успех, мог считать свою адвокатскую дорогу расчищенной; а в студенте, несмотря на его очень взрослую наружность, «бродило» — как он сам называл — еще не унялось, и отвечать за то, куда он придет и чем кончит, — он не мог бы, да как будто и не желал.

— Ну, и что ж, Заплатин, — начал Кантаков несколько другим тоном, — весь этот год с хвостиком протянулся там, на родине, весьма туго и однообразно?

— Я все время работал. Что же больше делать, Сергей Павлович? Книги с собой привез, даже лекции захватил. У меня была надежда, что к этому семестру позволят вернуться. Немало и с народом возился, ездил по Волге, жил у раскольников, присматривался ко многому.

— Ну, а уж по части общества, интересных встреч, особенно с женщинами?

Заплатин опустил ресницы — темные и пушистые.

— Или что-нибудь нашлось?

Глазами Кантаков усмехнулся.

— И там ведь не без людей…

— Даже и в женском сословии?

— Что ж… — начал Заплатин, тише звуком и медленнее, — я не скрою от вас… вы такой душевный человек и всегда были со мной по-товарищески, — хоть мы и не однокурсники, Сергей Павлович.

— Да что вы меня как все церемонно величаете, дружище? А мы — товарищи в полном смысле. Не выпить ли по стакану кахетинского?

— Извольте! Здесь не дорого? — Нет, уж я ставлю!

Кантаков спросил карту и выбрал вино.

— Так… Значит, не без встреч?

Глаза его опять заиграли.

За ним водилась репутация человека влюбчивого. Среди интеллигентных женщин он всегда имел большой успех.

— Я не скрою, — начал опять теми же словами Заплатин, все еще не поднимая ресниц. — Там я нашел девушку… из ряду вон… дочь врача. Уже второй год, как кончила гимназию с медалью.

— Красива?

— Очень. Отец болезненный… Вообще неудачник. Матери нет. Она стремится сюда, на курсы.

— На новые?

— Да, Сергей Павлович.

— Далось вам мое имя-отчество! Чокнемся и, если не побрезгаете, — выпьем на «ты». Нам давно пора бы.

— Я душевно рад!

Они выпили.

— И вы этой девицей немного увлечены?

— У меня… к ней… серьезное чувство. И даже… я опять не скрою…

— От тебя, — подсказал Кантаков.

— Что мы уже дали слово…

— Не раненько ли?

— Она подождет. Год пройдет незаметно. Может, и больше.

— Что ж! Нынешние девушки умеют ждать… За здоровье твоей нареченной… Ее имя?

— Надежда Петровна.

Они еще раз чокнулись.

— И ты ее ждешь?

— Ее задержали разные разности. Через неделю будет здесь…А если не удастся поступить сразу… она будет ходить на коллективные уроки.

— Совет да любовь! Впору пропеть: "vivant omnes virgines!" Впрочем, что я… не omnes, а одна. И какое имя для штрафного — Надежда!

Они опять чокнулись, и звонкий смех Кантакова разнесся по всей зале.

Узким тротуаром, в мглистый, туманный вечер, пробирался Заплатин по Каретному ряду. Газовые рожки фонарей слепо мигали; но вдали бело-сизый свет резкой полосой врывался поперек улицы.

Там — театр, для него еще совсем новый. До своего удаления он всего раз попал туда — не до того было.

И вот теперь — когда осмотрелся и вошел в прежнюю колею — потянуло его в театр. В Москве без этого нельзя жить.

Мечтал он пойти в первый раз с Надей. Ведь она никогда в Москве не бывала; но она опять на неделю, а то и на две, отложила приезд. Отец расхворался, и ей нельзя оставить его одного.

А на дворе давно уже октябрь.

С ней он, "первым делом", пошел бы в Малый театр. Только там она не найдет того, что было десять и пятнадцать лет назад. Да ведь и он сам уже не захватил той эпохи.

На этой неделе он колебался — остаться ли ему верным традиции и начать непременно с Малого или пойти в Каретный ряд, в театр с новым «настроением» и в репертуаре, и в игре, и в обстановке.

Каретный ряд пересилил. О билете надо было позаботиться заблаговременно. В студенческой братии этот театр — самый любимый, и почти каждый вечер в кассе аншлаг: "Билеты все проданы".

На первые два месяца у него — после взноса за ученье — финансов хватит, если не позволять себе лишних

"роскошей". Но еще раньше он — по примеру прежних лет — раздобудется и работой. Ему не то чтобы чрезвычайно везло по этой части, но совсем без заработка он никогда не оставался и не пренебрегал никаким видом занятий, от корректур и уроков до переводов и составления промышленных и торговых реклам, какие печатаются на больших листах цветной бумаги.

Добыл он себе билет на пьесу, которую читал больше двух лет назад, но не видал здесь. Она в

Петербурге потерпела примерное крушение, а здесь вызвала овации в первый же спектакль и с тех пор не сходит с репертуара.

Электрические шары всплыли перед Заплатиным, когда он вошел во двор и увидал фасад театра. Целая вереница пролеток тянулась справа клеву, и пешеходы гуськом шли по обоим тротуарам круглой площадки.

В сенях он очутился точно в шинельных университета: студенческие пальто чернели сплошной массой, вперемежку со светло-серыми гимназистов, и с кофточками молодых женщин — "интеллигентного вида", определил он про себя. Такая точно публика бывает на лекциях в Историческом музее. Старых лиц, тучных обывательских фигур — очень мало.

Это сразу его настроило как-то особенно.

Из обширного прохода с вешалками, где он оставил пальто и калоши, он не сразу стал подниматься наверх.

Ему хотелось потолкаться в этой публике, настроить себя на один лад с нею, присмотреться к лицам — мужским и женским.

Он уже вперед знал, что та пьеса, которая не захватила его в чтении, должна предстать перед ним в новом освещении. И наверное, вся эта молодежь ожидает того же.

Особенно приятно было отсутствие тех лиц и фигур, с которыми сталкиваешься, нос к носу, везде, во всех зрелищах, той скучающей или глупо гогочущей толпы, которую он, с каждым днем, все меньше и меньше выносил.

Чувствовалось, что публика пришла и приехала сюда не от одной скуки, чтобы как-нибудь скоротать вечер и пройтись сильно по водке в буфете. Она чего-то ждет, чего она никогда в другой зале не получит.

Когда раздался звонок, он почти испугался, как бы не опоздать сесть до подъема занавеса.

И все время он жалел, что нет с ним невесты. Как бы для нее все это было ново! Сколько разговоров поднялось бы между ними, в антрактах и после спектакля, за самоваром, в той комнатке, которую он уже присмотрел ей!

Его охватил почти полный мрак, когда он с трудом отыскивал свое место.

Звук гонга прошел по его нервам. Занавесь из материи — раздвинулась, подхваченная с боков. На сцене та же почти темнота. Он вспомнил, что дело в саду, перед озером, где задняя декорация — только род рамы с натуральным пейзажем и светом настоящей луны.

Он весь ушел в слух и зрение. Различал он с трудом, по некоторой близорукости; а бинокля у него не водилось; но слух у него был на редкость.

Весь первый акт он сильно напрягал внимание. Но он не мог вполне отдаться тому, что происходило перед сценой и что говорила актриса о том ужасе, когда все живое погибнет и земля будет вращаться в небесных пространствах, как охолоделая глыба.